Альберто Васкес-Фигероа - Карибы
— Конечно! — с готовностью откликнулся капитан де Луна. — Но будет гораздо интересней, если вы в то же время продолжите рассказ об Охеде.
— Да больше особо и сказать-то нечего, — сухо отрезал собеседник. — Так что лучше идемте.
Покинув место временного пребывания виконта, Овьеда сообщил ему, что по какой-то необъяснимой причине чувствует себя ужасно неловко, и во время пути на другую сторону бухты, к скрытой среди кустов хижине, едва произнес десяток слов и вел себя грубо и уклончиво, совершенно не в соответствии с собственной натурой.
Туземки, похоже, оказали благотворное влияние на его настроение, и на обратном пути в город он сел на поваленный ствол пальмы, решив подождать, пока огненное солнце не скроется за линией горизонта.
— Каждый день зов плоти толкает меня на этот путь, как зверя на случку, — пробормотал Овьеда. — И каждый день меня охватывают угрызения совести, заставляя раскаиваться в своих поступках, — задумчиво покачал головой он. — Бесконечно сражение! Какая бессмысленная растрата энергии и чувств в борьбе тела и души! Какой стыд осознавать, сколько гнусностей и мерзостей мы принесли на этот берег океана!
Он поднял долговязое лошадиное лицо и посмотрел на капитана де Луну круглыми глазами навыкате. — А знаете, ведь эти милашки понятия не имели, что такое проституция, пока мы их не просветили.
— Нет, — честно признался тот. — Я этого не знал.
— Ну так вот, — продолжил Овьедо. — Отношения между мужчинами и женщинами были здесь чистыми и честными, никто никого ни к чему не принуждал, никто не делал ничего такого, чего ему самому не хотелось. А теперь взгляните, что творится! — с этими словами он указал себе за спину. — Они ведут себя, как перепуганные животные, но при этом готовы сносить любые унижения, терпеть любые гнусности — за кусок ткани, монетку, зеркальце или погремушку. И ведь их даже нельзя за это винить!
— Никто их не заставляет этим заниматься.
— Мы их заставляем, превратив в рабынь вещей! Ненавижу это барахло! — воскликнул Овьедо и плюнул прямо в воду. — Ненавижу всё то, что привязывает нас к собственным страстям и развращает невинных, — он поднес руки к лицу, словно хотел спрятаться за ними. — Боже мой! — безутешно всхлипнул он. — Зачем вы меня сюда привели? Зачем поставили меня перед искушением, таким близким и таким ужасным, самым сильным, что может стоять перед человеком? — Он поднял на растерянного виконта де Тегисе затуманенный слезами взгляд. Капитан де Луна никак не мог понять истинных причин приступа внезапной истерики и отчаяния, а его спутник тем временем взвыл, с силой сжав кулаки: — Я не хотел этого, хотел это отвергнуть, но... Кто сможет найти в себе силы, чтобы отказаться от подобного чуда?
Несколько секунд капитан Леон де Луна не мог ничего произнести от изумления, а потом едва слышно поинтересовался:
— О каком таком чуде вы говорите?
Хуан де Овьедо недоверчиво покачал огромной головой, но в конце концов махнул рукой куда-то в сторону моря, простирающегося прямо перед ним.
— О каком же еще, если не об источнике Охеды, — хрипло ответил он.
— Об источнике? — переспросил виконт. — Каком еще источнике?
— Вечной молодости, ясное дело.
13
Когда на следующий день Сьенфуэгос пришел в себя, Педро Барба по прозвищу Бабник, лежащий в гамаке и чистящий свое оружие, лишь бросил на него безразличный взгляд, давая понять, что за ним присматривают.
— Пить хочу, — едва слышно прошептал канарец.
Лысый и беззубый Бабник продолжал молча заниматься своим делом, не обращая никакого внимания на Сьенфуэгоса. Тот настойчиво повторил:
— Воды!
— Ты должен был помереть, — последовал обескураживающий ответ. — Я в жизни не промахнулся с такого расстояния, поверить не могу, что ты до сих пор ходишь и напоминаешь о моей ошибке.
— Ты не промахнулся, — ответил Сьенфуэгос. — Просто я бессмертен.
— Да ну! — весело воскликнул тот, взмахнув широким клинком, который держал в руке. — А что будет, если я одним ударом снесу тебе башку?
— Перестану быть бессмертным. Только дай мне воды, умоляю.
Бабник задумался, но в конце концов неохотно поднялся, взял бутыль из тыквы, стоящую в углу, и дал Сьенфуэгосу напиться, придерживая его затылок.
— Ты правда говоришь на языке туземцев? — поинтересовался он, а после молчаливого кивка добавил: — Тогда считай, что тебе повезло. Голиаф не любит чужаков, уверяет, будто все они предатели, и хочет перерезать тебе глотку.
— Этот чертов карлик вообще бешеный, — хрипло заявил канарец. — Чуть без глаза меня не оставил.
— Это точно, — согласился Бабник. — Но зато он самый умный из всех, кого я знаю. Он сделает нас богачами.
— Виселица не делает различий между богачами и бедняками, но раз уж за дезертирство нас все равно уже приговорили, то лучше попытаться извлечь как можно больше пользы из сложившегося положения. Здесь и впрямь столько золота, как ты говоришь?
— Дикари приносят нам по двести унций в неделю.
— В обмен на что?
— Да ни на что, — загадочно ответил Бабник. — Голиаф умеет убеждать.
— Ясно. — Рыжий немного помолчал. — Со мной был индеец, коротышка с лицом крысеныша. Что с ним стало?
— Утоп. С перепугу сунул башку в воду, да так и не всплыл.
— Как жаль! Он был хорошим другом.
— Другом? — удивился беззубый Бабник. — Ни один цивилизованный человек не может подружиться с этими тварями. Они же почти что обезьяны, я скорее возьму в друзья пса, чем индейца.
Сьенфуэгос хотел уже сердито ответить, но счел за лучшее притвориться, что не придал значения этой фразе, и протянул к Бабнику руки, пытаясь подняться.
— Помоги же мне! — попросил он. — Я должен сдвинуться с места, иначе не выживу. Ну и подарочек ты мне преподнес!
— Я целился в сердце, и если о чем и жалею, то лишь о том, что промахнулся, — честно ответил тот.
— Да уж, плешивый, ты весьма дружелюбен!
Сьенфуэгосу пришлось найти опору, чтобы снова не упасть, и через несколько мгновений, преодолев головокружение, он медленно пошел, приволакивая ноги и не отходя стола, за который время от времени хватался рукой, чтобы удержать равновесие.
У него болело всё нутро, он горел в лихорадке, а ноги отказывались повиноваться, но канарец продолжал движение, шаг за шагом, пока не свалился в новом обмороке. Так он и лежал посреди хижины, пока не явился баск Иригоен.
— Что здесь происходит, мать твою? — спросил он, бросив сердитый взгляд на Педро Барбу, снова принявшегося начищать оружие. — Ты что, хочешь, чтобы он сдох, как свинья?
— Я ему не нянька.
