Мишель Зевако - Кровное дело шевалье
— А теперь, брат Любен, отправляйтесь в коридор за чуланчиком и стерегите дверь на улицу. Да смотрите, чтобы там ни одна муха не пролетела! Отужинав, поэты выйдут через эту дверь. Впрочем, я вас скоро сменю, — объявил монах Любену.
Бедный слуга понял, что все его гастрономические мечты, порожденные пиром сочинителей, при соприкосновении с суровой реальностью обратились в прах. Он издал столь жалобный стон, что тронул бы даже тигра, но куда тигру до брата Тибо!
— Если кто-нибудь попробует проникнуть в дом снаружи — кричите. Ну, идите же, брат мой, и глядите в оба.
И Любену пришлось выполнять приказ.
А брат Тибо занялся своей скромной трапезой и сосредоточил все внимание на куропатке.
В половине десятого в харчевню ввалилась компания из шестерых мужчин.
— Притащились, грешники! — прошипел брат Тибо. — И почему мне приходится охранять этих нечестивых щелкоперов — этого Ронсара, этого Баифа, этого Реми Белло, Жана Дора, Жоделя и Понтюса де Тиара!.. В общем — Плеяду, как они изволят себя называть!..
Поэты поспешили в отведенную для них комнату, и монах не стал их задерживать.
Следует заметить, что на шестерых поэтов никто даже не взглянул. Главный зал был в это время набит битком: солдаты и студенты, дворяне и мещане от души веселились, попивая вино почтеннейшего Ландри. Тут же вертелись девицы, не слишком похожие на недотрог. В центре зала публику потешал какой-то цыган. А посетители громко разговаривали, хохотали, пели, сдвигали бокалы и кубки…
Итак, шесть поэтов Плеяды (седьмой, Иоахим дю Белле, умер в 1560 году) незаметно проследовали в комнату с накрытым столом.
Когда все уселись, Жан Дора приветствовал собравшихся такой речью:
— Друзья! Мы опять пришли сюда, чтобы свершить наш тайный ритуал. Мы, покорившие вершины искусства прошлого и настоящего, мы, лучшие из лучших, просвещеннейшие из просвещеннейших, собрались здесь, чтобы воздать хвалу богам Парнаса.
Вы, Понтюс де Тиар, прославивший свое имя «Заблуждениями любви» и «Поэтической яростью», вы, Этьен Жодель, автор великих трагедий «Клеопатра в плену» и «Дидона», вы, Реми Белло, создавший блистательный лапидарий и воспевший аметист и агат, сапфир и жемчуг, вы, Антуан Баиф, великий реформатор поэзии, высокочтимый создатель семи книг «О любви», и, наконец, я, Жан Дора, чье скромное имя стоит сегодня рядом с вашими прославленными именами, воздадим же теперь должное нашему учителю, мэтру древней и новой поэзии! Он овладел греческим и латынью и возвеличил французский язык. Когда-то давно я учил его в коллеже Кокре языку богов, а сегодня он во всем превзошел своего наставника. Вспомним же его творения: «Волны» и «Любовные стихотворения», «Королевскую рощу» и «Маскарады», «Эклоги» и «Забавы», «Сонеты» и «Элегии».
Поэты, склоните головы перед лучшим из нас — Пьером де Ронсаром!..
Заметим, что речь Дора звучала на латыни; он говорил правильно и легко — языком древних этот человек владел в совершенстве. Поэты поклонились Ронсару, а тот принимал почести с величавой простотой. Ронсар был совершенно глух и не расслышал из посвященной ему хвалебной оды ни единого слова. Однако, как и многие глухие, он старался скрывать свой недостаток.
Поэтому великий поэт ответил совершенно спокойно:
— Мэтр Дора все прекрасно объяснил, и я присоединяюсь к его мнению.
— Nunc est bibendum! А теперь пора выпить! — вскричал Понтюс де Тиар, любивший подразнить знаменитого собрата.
— Спасибо, сын мой! — поблагодарил Ронсар с любезной улыбкой.
Жан Дора снова взял слово, и в голосе его послышалась тревога.
— Неделю назад я предупредил вас, что несколько чужеземцев попросили позволения принять участие в наших обрядах.
— Они тоже пишут стихи? — осведомился Жодель.
— Нет, но, клянусь вам, это люди достойные всяческого уважения. Они под большим секретом сообщили мне свои имена, и мэтр Ронсар решил, что они вправе присутствовать на нашем пиру.
— А вдруг они потом проболтаются? — засомневался Реми Белло.
— Они дали клятву никому никогда не рассказывать о том, что здесь увидят, — успокоил его Дора. — К тому же завтра они покидают Париж и, скорее всего, навсегда. Кроме того, вы знаете, что о наших собраниях ходят всякие слухи; присутствие благородных гостей в случае чего как раз и докажет, что ничего подозрительного здесь не происходит. Впрочем, я предлагаю провести голосование…
Голосовали поэты на манер древних римлян, решавших в цирке судьбу несчастного бестиария [3]: «да» — поднимая вверх большой палец, «нет» — опуская его вниз. Все проголосовали «за», даже Ронсар, не расслышавший ни слова, так что Жан Дора остался очень доволен.
Понтюс де Тиар, получивший за свой гигантский рост прозвище «Понтюс-Великан», горячий поклонник хорошей кухни и доброго вина, вздохнул:
— Разве в чужой компании попируешь как следует?..
— Но знатные чужестранцы не собираются присоединяться к нашему застолью! — заверил поэтов Дора.
И они, отбросив сомнения, грянули гимн Вакху и с песней на устах поспешили в следующее помещение, где стояли стулья и где уже устроились восемь незнакомцев в шляпах с красными перьями.
Гости разместились на стульях, которые были расставлены в два ряда, будто во время театрального представления. Лица чужестранцев скрывали маски.
Поэты даже не взглянули в их сторону. Закончив гимн Вакху, служители муз затянули необычную песнь, напоминающую молитву, и встали плечом к плечу, обратив лица к закрытой нише в стене, которая находилась напротив двери в темную клетушку. Жан Дора медленно и торжественно открыл дверцы ниши, и гости увидели некое подобие языческого алтаря из розового гранита. Алтарь удивительно походил на античные жертвенники, которые использовались во время древних празднеств, однако его украшали прекрасно выполненные статуэтки и барельефы, изображавшие божественного вдохновителя поэтов Феба, или Аполлона, богиню плодородия Цереру, лукавого бога Меркурия, покровителя купцов и воров, хитрецов и острословов.
По обе стороны алтаря были развешаны белоснежные туники и венки.
А за алтарем — что просто не укладывалось в голове — слева виднелась картина, на которой была нарисована Пречистая Дева, попирающая ногой чудовищного Змея. Но эта странная смесь христианства и язычества вовсе не казалась кощунственной. Впрочем, возможно, святой образ оставили на стене случайно…
Перед алтарем стояла курильница на золотом или позолоченном треножнике. На возвышении виднелся бюст мужчины; его странное лицо невольно приковывало к себе внимание. Непосвященный решил бы, что это сатир или фавн: искаженное гримасой улыбки лицо, покрытые шерстью уши, рожки на лбу. Но поэты знали, что перед ними — голова Пана, великого Пана, повелителя Природы.
