Юрий Трусов - Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)
– Тише, тише, христианские собаки! Вы разбудите весь Хаджибей, – прошипел он.
Те на миг приостановили работу. Чернобородый почтительно скосил на турка карие лукавые глаза и сказал вкрадчиво:
– Достопочтеннейший Халым, да будешь ты славен на долгие годы, успокойся! Мы сейчас лишь подкопаем фундамент, и больше никакой шум уже не будет терзать твои нежные уши…
Его слова, а главное ласковый тон, каким они были произнесены, подействовали успокаивающе на Халыма.
Сердито сверкнув своим единственным глазом, он вздохнул и, насупившись, смолк.
Однако стоило только товарищу чернобородого снова звякнуть лопатой о камни, как Халым, потрясая кулаками, зашипел с прежней яростью:
– Проклятые гяуры! Вы хотите, чтобы паша с меня вместе с вами содрал живьем шкуру? Прекратите работу, или я крикну стражу. За такой малый бакшиш я не хочу рисковать своей головой.
– Успокойся, успокойся, Халым, больше Семен ни разу шума не учинит, – ответил по-прежнему ласково чернобородый, кивнув на товарища.
Но турка было нелегко успокоить. Гневно вращая единственным глазом, он схватил огромный ржавый замок и, произнося шепотом проклятие, направился к дверям лабаза. Выпрыгнув из ямы, Лука схватил его за полу кафтана.
– Достопочтенный Халым, да ниспошлет тебе Аллах счастье, не торопись! Мы еще прибавим тебе золотых талеров и полновесных пиастров, только не торопись!
Эти слова подействовали на Халыма. Он перестал вырываться из сильных рук Луки.
– Сколько прибавишь?
– Еще десять пиастров, достопочтеннейший.
– Сто! Или я, христианская собака, сейчас же крикну стражу.
– Побойся Аллаха, Халым, мы ведь и так отдали тебе все свое состояние – все деньги, что получили от Ашота. Разве это мало – триста пиастров? – взмолился Лука.
Но Халым был неумолим.
– Сто, и только сто! Я и так беру с вас дешево. Риск слишком велик. Одни только невольницы, которых вы похитите, стоят дороже. А немилость паши! А кара в случае, если вас и ваших невольниц поймают! О, я и так слишком мало прошу с вас…
– Халым, достопочтеннейший Халым! Сбавь цену, – по-прежнему не отпускал турка Лука. Он подмигнул Чухраю.
Поймав взгляд товарища, Семен выбежал из ямы и загородил проход. Халым пришел в ярость. Он снова стал вырываться:
– Пустите меня, гяуры, или я сейчас же кликну стражу. – Одноглазый уже открыл было рот, но Семен вынул из своих широких штанов пистолет и приставил дуло ко лбу турка.
– Тогда, достопочтеннейший Халым, ты погибнешь…
Бледное одутловатое лицо турка позеленело от страха.
– Видишь ли, Халым, если нас схватят, то и тебе несдобровать, – по-прежнему ласково ворковал чернобородый Лука, словно ничего особенного не случилось. – Мы скажем паше, сколько пиастров ты взял с нас, прежде чем дозволил сделать этот подкоп. Тогда не уберечь и тебе головы от гнева паши. Послушай нас, Халым, возьми еще двадцать пиастров, да продлятся дни твоей жизни!
Двадцать золотых монет, тут же отсчитанных и вложенных в руку Халыма, сломили сопротивление одноглазого. Он недовольно кивнул им в знак согласия и молча уселся на бочке.
Лука и Семен взялись за работу. Вскоре узкий, глубокий лаз прошел под фундаментом стены. Вот уже лопата Семена стала срезать корни травы, растущей в саду гарема паши.
– Хватит копать, Лука, – сказал он своему товарищу. – Хватит, а то сам паша провалится нам на голову, если выйдет погулять в свой сад.
Лука в ответ крепко стиснул локоть Семена и, пятясь, тяжело дыша, первый вылез из душного лаза. За ним последовал и Семен.
Их встретил тревожный вопрошающий взгляд Халыма.
– Кончили, – коротко бросил ему Лука, сплевывая землю, что набилась в рот. – Теперь, Халым, передай Янике, Одарке и Маринке, чтобы завтра, как стемнеет, были в саду и ожидали совиного крика.
Лука и Семен накинули на потные плечи чекмени, осторожно прикрыли дверь лабаза и исчезли в прохладной темноте сентябрьской ночи.
В походе
Весь день армия находилась в балке. В лагере, где расположилось несколько тысяч человек, стояла тишина. Люди разговаривали только шепотом.
Хорошо отдохнув после ночного марша, солдаты и казаки поднялись на заросший дубняком склон. Лежа в кустарнике, воины делились своими думами, вглядывались в озаренную вечерними лучами солнца широкую степь. К ним присоединился Василий Зюзин. Субалтерна всегда тянуло к простым ратным людям. Солдаты знали, что их благородие сам много лет служил рядовым – из гренадерских сыновей он, – и уже привыкли к молчаливому присутствию младшего офицера.
Зюзин залюбовался шумящим морем высокой, тронутой осенней желтизной травы. Солдат – русоголовых светлоглазых крестьянских парней – волновал могучий простор непаханной земли.
– Ох и силища громадная в ней, родимой! Глянь-ко, какую травищу вымахала! Зря она, эта землица наша, под турком пропадает, – кручинился гренадер Сергей Травушкин.
– И верно! Турок насчет земли – дурак. Ничего он в ней не понимает. Ему бы по степи, как татарину, только коней гонять, – поддержал Сергея его однополчанин ефрейтор Иван Громов – суровый темноусый богатырь.
И снова слышен голос Сергея Травушкина, веселого, бойкого солдата:
– Братцы, а знаете, как турка с татарвой отсель погоним, так земля эта станет насовсем нашенской, вольной…
– Как это – вольной, нашенской? – недоуменно переспросил Громов.
– А вот так: кто ее зачнет пахать, тот и владеть будет землицей этой…
– Так тебе ее бары и отдадут! – махнул безнадежно рукой Громов.
– А на что, посуди сам, барам эта земля? У них земли и без того досыта… Вот так, – яростно провел ладонью по горлу Травушкин.
Это убедило всех.
Зюзин заметил, что у казаков, как и у солдат, от слов Травушкина повеселели глаза. Еще бы! Хотя черноморские казаки и называли насмешливо по старой запорожской привычке тех, кто пахал землю, обзаводился хозяйством и семьей, гречкосеями и гнездюками, но мечта о вольной, своей, пашне волновала и их. Большинство казаков были бедняками-сиромахами. Всю жизнь мечтали они о своем вольном пшеничном поле, о белой хате, окруженной вишневым садочком, да о чернобровой жинке. Лишь немногим удавалось обрести это.
Седоусый казак Максим Корж, совершивший за свою жизнь немало походов еще в товариществе сечевом, много порубивший в битвах супостатов земли родной, пристально посмотрел на Травушкина.
– Хлопец правду каже, святое дело это – вражину с земли нашей изгнать, – сказал казак.
Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огромное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами начали дружно готовиться к ночному маршу.
