Олег Гончаров - Полонянин

— Мама, смотри! Наша берет! Я их всех победю! — Святослав из затынной тьмы кричал. — Бей их, ребятушки!

И ребятушки били.

Не стесняясь.

От души.

Рубили со знанием дела, пока всех не вырубили. Только Гойко остался.

Он своей секирой искусно орудовал, даже ранить троих сумел. Одного тяжело — чуть голову ратнику не сшиб. Тот только ногами сверкнул, навзничь падая. Подхватили его свои, в сторонку ошеломленного отнесли и снова на дулеба накинулись, но уже с осторожной опаской.

А тот не поддавался. Медведем-подранком ревел, легкой рысью меж ратников скакал, волчком вертелся, наскоки отбивая.

— Мордуй разбойников! — каган Киевский на свет выскочил.

Взглянул я на Святослава и подивился. Подрос он за то время, что мы не виделись. Вытянулся вверх, как молодой дубок кряжистый. Кольчужка на нем наборная, корзно алое с соколом родовым за спиной вьется. Оселок отрос над непокрытой головой. Еще немного, и совсем отроком станет.

Горячится он. Сам бы в драку полез, да только мамка заругаться может. Здесь она. Рядом. Как увидела Андрея, так и кинулась к нему.

— Что же они, нелюди, с человеком сотворили?!

— Эй, Претич! — Святослав кричит. — Живьем бугая берите! Правило ему устроим!

А как брать, коли не дается? Вот-вот прорубится дулеб к реке, а там — в воду сиганет, и ищи его в ночи. — Плотней щиты сомкнуть! — сотник своим ратникам велит. — Отжимай к пожарищу! Да не подставляться! С него, дурака, станется!

Стеной на дулеба щиты червленые надвигаться начали. Тот рыпнуться попытался, да об мертвого споткнулся. Опрокинулся на спину, тут на него гурьбой навалились. Вязать начали.

— Гы-и-и! Твари! — рычал Гойко. — Лучше добейте сразу!

— Ты тут особо не ерепенься, — сказал ему Претич. — Коли каган велит, так добьем с радостью.

Еще дулеба не довязали, а уже Андрея высвобождать от мук начали.

— Осторожней с ним! — Ольга распоряжается.

С бережением ратники крестовину на землю опустили. Гвозди из рук и ног вынули. Закричал рыбак от боли. А Ольга его по волосам гладит.

— Потерпи, — говорит, — сейчас легче станет. Кто-нибудь, — обернулась к воинам, — бегом на ладью. Зовите Соломона.

Значит, и лекарь здесь.

А рыбак через силу шепчет:

— Там Добрый с мальчонкой возле тына… живые… — и рукой израненной в нашу сторону махнул.

— Добрый?! — встрепенулась княгиня. — Где?

— Там…

Оставила она рыбака и ко мне бросилась.

— Живой? — в грязь на колени передо мной упала.

— Что мне сделается? — попытался улыбнуться я, только у меня не получилось. — Вели, княгиня, пастушка развязать. Задохнулся он совсем. Кляп у него во рту. Совсем задушили мальца. В беспамятстве он.

— Его уже развязывают, — говорит, а у самой слезинка по щеке катится.

И тут, словно устыдившись своей слабости, смахнула она слезу со щеки, с колен поднялась, отряхнулась и говорит:

— Рада я, что живой ты, Добрый. Еще кто в деревеньке остался?

— Нет, — отвечаю. — Только бабы в лесу попрятались, да мы втроем. Ты прости меня, княгиня, что валяюсь тут перед тобой, и не гневайся, что добро твое сберечь не сумел.

Ничего она мне на это не ответила. А дулеба уже к крестовине волокут. Пинают так же, как недавно он сам рыбака пинал.

— Вот сейчас, душегуб, на себе спробуешь, как по живому гвоздями пришиваться! — радостно кричит Святослав.

Заверещал тут Гойко испуганно, заскулил собакой побитой, глазищами зло на ратников зыркает, да руки пытается из веревок вырвать.

— Нет! — орет. — Не надо на крест! Лучше жилы из меня тяните. Шкуру с живого спустите! Только не на крест!

И куда прежний вожак дулебский подевался? Куда воин смелый пропал? Еще недавно он бился отчаянно, и вдруг нету его. Весь вышел. Испугался креста. Обмочился со страху. Ногами дрыгает. Пена изо рта пошла. Точно понял он, что пришла та кара, которую он сам выпросил, когда небу звездному кулаком грозил.

А Андрей вдруг на карачки встал, на локтях и коленках к кагановым ногам пополз. След кровавый за ним по земле потянулся. Стонет он от боли, но упирается. Точно что-то важное кагану сказать хочет. Дополз до Святослава, сапог ему поцеловал.

— Не казни его, Пресветлый, — прошептал, а сам от боли морщится. — Этот человек более моего настрадался. Пощади его, Господом Иисусом тебя молю. Отпусти ты его. Пусть домой возвращается. У меня на него обиды нет, и ты его прости. Не людям грехи людские судить, а только Господу… — И на бок повалился, чувства от боли и слабости телесной потерял.

Опешил мальчишка, растерялся. На мать посмотрел испуганно. А та вдруг навзрыд заплакала. Словно и не княгиня вовсе, а баба простая.

— Христианин он по вере, — сказал я ей. — Андреем его зовут. Рыбак он.

— Что же это за вера такая, — сквозь слезы шепчет, — что силу людям дает за истязателей своих прощения просить?

И тихо вдруг стало. Даже дулеб замолчал. Лишь пожарище головнями потрескивает.

— Эй, Претич, — Святослав тишину нарушил. — Развяжи его. Пусть идет куда хочет. Виру он свою сполна отдал.

Утро нового дня порушенная деревенька встретила бабьим воем. Причитаниями по погибшим мужьям, сыновьям и дедам. Хоронили своих и чужих. Для дулебов отдельную яму в лесу вырыли, там их и сложили. Своим два кургана на берегу реки насыпали. Один для холопов, другой для ратников. Рядом Заруб, Веремуд и Кислица легли. Друзьями жили, друзьями в Репейские горы ушли. Меж курганов живые по мертвым тризну справили. Все, как полагается.

Только Владану отдельно похоронили, так Загляда с Малушей захотели. По древлянским обычаям, положили ее под березой белой. Ногами на восток, головой на закат. Чтобы ей видно было, как солнышко встает. Поплакали над ней, песню поминальную спели. И оставили Даждьбогову внучку.

А ранеными лекарь занялся. Попервости к Андрею он подошел. Осмотрел раны, головой покачал.

— Что? — спросил рыбак. — Не жилец я?

— Не жилец, — ответил Соломон. — Крови много потеряно, да и гвозди ржавые свое дело сделали. Гнить теперь раны начнут.

— Ясно, — вздохнул Андрей и добавил: — На все воля Божия, и все в руце Его.

Потом старый иудей ко мне подошел.

— Я смотрю, спокойно ты жить не можешь. Все на задницу свою бед ищешь?

— Я их не ищу, — попытался улыбнуться ему в ответ. — Они меня сами находят.

— Оно и видно, — вздохнул Соломон. — Рожа-то синяком сплошным. Красавец писаный.

— Рожа ничего. Поболит, да не отвалится. Главное, яйца на месте, а остальное мелочи.

Засмеялся Соломон. Говорит:

— Ну, коли шутишь, так, значит, скоро поправишься.

— Куда я денусь? — улыбнулся я.

— А все равно, — лекарь мне, — рожа у тебя жуткая.