Каменная грудь - Загорный Анатолий Гаврилович
Доброгаст, вытирая меч о гриву коня, с удивлением оглядывал верхоконных смердов, они выглядели заправскими воинами. Поймав его взгляд, Глеб улыбнулся:
– Ну что, поведешь нас в Киев?
– Поведу! – твердо ответил Доброгаст.
Хромой аист, вспугнутый с гнезда, хлопал крыльями и, вытягивая шею, воинственно кричал. В ласковом шелесте листвы занимался день.
В КРЕЩАТОЙ ДОЛИНЕ
Вельможа Блуд вздохнул свободно, когда Киевская гора скрылась наконец за густыми массивами леса, и над ним маячил только ослепительно сверкавший на солнце остряк Воронграй-терема.
Перед тем, как отправиться в путь, вельможа вырядился кожемякой – подольским завзятым умельцем, которого за версту отличишь по его молодецки подоткнутой рубахе и засученным рукавам. Подвязал передник, выкрасил шафраном руки до локтей, потер лицо пылью и нахлобучил на глаза островерхую простецкую шапку.
Несколько дней уже он скрывался в тайниках подворья, когда верные люди донесли, что тысячи беглецов из окрестных сел бродят в Крещатой долине, так как Златолист приказал не пускать их в стены города, и руководит ими известный всем человек именем Доброгаст.
Вельможа быстро смекнул, что его бывший закуп, окруженный озлобленными против добытчика людьми, может сослужить ему большую службу. Отряды Доброгаста, растущие с каждым днем, повергнут опасного добытчика. Гнев восставшего народа падет на голову Златолиста, и черный люд успокоится. Одна стрела поразит двух зайцев! Не воспользоваться создавшимся положением (тем более, что Златолист, ожидая степняков, медлил, не предпринимал решительных действий) было бы неразумно, даже преступно… А там подоспеет Святослав! Гонца-то к нему уже послали.
«Когда черные людишки сделают свое дело, – думал вельможа, спускаясь в Крещатую долину, – все пойдет по-прежнему, по-старому. Особенно шумливых брошу, куда солнышко глаз не кажет – пусть знают: крепка княжеская власть на Русской земле, до скончания веков будут на ней бояре – ее хозяева, и князь – их защитник, недремлющее око, карающий меч».
Блуд остановился, ощупал глазами каждое дерево, каждый усохший, похожий на оленьи рога куст.
«Все сделаю я – тайный нарядник, сделаю бескорыстно… не нужна мне слава, нет… К чему она? Пусть князь добывает себе славу в походах, в битвах, валяясь у костров, питаясь кониной, по месяцам не меняя сопревшей сорочки. Рано ли поздно ли он сложит свою головушку. Каждого витязя, пусть он храбрейший из храбрых и семи пядей во лбу, может проткнуть любая стрела самого трусливого, самого безмозглого степняка».
Блуд ухмыльнулся собственным мыслям, оглянулся по сторонам: никто не выслеживает? Но нет. Кругом тишина, небо над головой спокойное, мирное, что цветущий лен. Ручей журчит по дну Крещатой долины, да в чащобах неумолчно поют птицы, словно тысячи бубенчиков, медных, серебряных, золотых, звенят одновременно. Попался на глаза пенек с молодыми побегами, на нем облепленный муравьями блин. Его положили, чтобы умилостивить лешего… люди не привыкли жить в лесу.
«Вот я иду, подольский кожемяка, портки – латка на латке, и никто не знает, что в сундуках у меня аксамитов – город одеть, в жемчуг можно с головой окунуться, меда в медушах – всей златолистовой дружине захлебнуться, а я иду… тюп, тюп… Ручеек бежит рядом… беги, беги, поспешай, глупый ручеек… я не тороплюсь. И вы, глупые птахи, кричите себе, и тысячу лет назад вы так же кричали, а мы тысячу лет молчать учились… хе-хе. Слава кричит! А что она? Маленькая, серенькая птичка – не заметишь на ветке. Ай да славка – чок-чок-чок. Я вот даже остановлюсь и послушаю…»
Блуд остановился, вытер мокрую лысину под шапкой.
– Чок-чок-чок – я не дурачок, цвит-цвит-цвит – добытчик убит! – оказал он вдруг громко, засмеялся и подивился себе: как это ловко у него получилось.
«Святослав подарит мне земельку с городом, и я стану первым княжеским думцем… Буду красить бороду, буду весь день сидеть у окошка да поглядывать: гуси пройдут – самого важного во щах сварить прикажу, человек пройдет, глянет гордо – на конюшне разложу спину почесать. Ох, не люблю гордыню, какой взгляд у них, у холопов! Вот хотя бы у Доброгаста – ножики в глазах. Недаром говорят: еловый пень твердый, смердий сын непокорный. С ним надо осторожно, прощение надо пообещать, если надо и припугнуть: как-никак душа холопская, а я его господин».
Не доходя до княжеских перевесов – сетей для ловли птиц, натянутых поперек Крещатой долины, – вельможа свернул в сторону, в овраг, густо поросший камышом. Здесь было сыро и жутко. Сверкала по болотцу ряска, будто клочья разодранной кольчуги, плавали листья – точь-в-точь наконечники копий. От долгой ходьбы ныло все тело, рубаха насквозь промокла, грубые сапоги натерли ноги. Решил было передохнуть, сделал два шага – и наткнулся на выставленный из куста лук со стрелой.
– Стой! Куда? – послышался окрик.
– Свои, свои, – замахал руками Блуд, – убери тростинку, негаданно сорвется…
– Кто – свои? Зачем здесь? – продолжал допрашивать невидимый голосом, в котором слышалась недвусмысленная угроза.
– К Доброгасту иду… опусти рога-то, чай, не бык упираться!
– Оружия нет с собой?
– Нет у меня оружия, никогда его в руках не держал и не хочу держать.
– А коли не хочешь, так зачем тебе Доброгаст?! – спросил дозорец, показываясь из-за куста, ни дать ни взять – леший: веки красные, безресничен, безбров, к тому же правая пола кафтана на левую застегнута.
– Пропусти человека, чего пристал! – поднялся из травы другой мужчина с одутловатыми щеками и грузной осанкой.
– Не лезь, брюхан, я свое дело знаю… Ладно, проходи… Отведи его, Братила!
– Пойдем! – коротко бросил грузный мужчина и повернулся к вольможе крутою спиной.
Блуд последовал за ним.
– Длинной тропою веди его – не напрямик! – крикнул вслед страж.
– Поди ты… – лениво огрызнулся Братила.
Едва заметная тропинка привела к мостику, выложенному свеженарубленной лозой. Проступавшая сквозь нее грязь чавкала под сапогами. Шли недолго. Все больше стало попадаться следов пребывания человека: трава была истоптана множеством ног, на полянах чернели кострища.
Поднялись на бугор, и глазам вельможи представилась картина, которую он никак не ожидал увидеть. Обширная, укрытая буйно разросшимися вязами и кустарником лощина кишела людьми. Множество шалашей из еще не увядших веток, бездымные костры; худые, заморенные лошади пасутся в траве; деревья увешаны просыхающей на солнце одеждой. Женщины с подоткнутыми подолами юбок, чумазые дети, бултыхающиеся в ручье. Все смотрят диковато, говорят негромко. Один прошел мимо – репехи в бороде, ободран, будто козел из бодяков, – глянул косо.
У Блуда невольно екнуло сердце. «Злыдни, – мысленно окрестил всех, – разбойничий стан!»
– А-а-а, – послышался детский плач и раздраженный женский голос:
– Замолчи! Где она, смертушка, чтобы вытянула тебя. Замолчи, а то дам по грибам…
– Хле-е-ба, – протянул ребенок, всхлипывая.
По временам слышались пересвисты дозорных. Однако наблюдательный вельможа с удовольствием отметил для себя определенный лагерный порядок. Шалаши устроены добротно, не на скорую руку; у каждого лежит ворох длинных, заостренных жердей, протоптаны тропинки во всех направлениях, на деревьях скрытые от постороннего взгляда площадки.
В это время Доброгаст сидел в шалаше и говорил окружавшим его товарищам:
– Нужно снять засады по дорогам в Берестово и в землю печенегов!.. Мы не тати! А то ведь и смерд уже боится идти к Кияни. Многие из бояр будут с нами заодно. Не век вековать нам в Крещатой долине… Бояре дадут оружие; куда нам с палками против Златолиста? А мы должны побить его… Придет Святослав, облегчит нашу долю…
– Эх, – вздохнул красивый средних лет смерд, потирая доброе лицо, обрамленное желтыми кудряшками волос, – нет нам счастья на Руси. Разве Святослав не сын Ольги?
– Да, да, – подхватил другой, обкусывая ногти, – нам и жизнь только тогда, когда сумятица на Руси. Дух воскресает, и человеком мнишь себя.
