Гордость Карфагена - Дэвид Энтони Дарем
Ганнибал покачал головой. Его взгляд был прикован к каменным плитам пола.
— Его имя Тэмар. Некоторые называют его блаженным, другие — дурачком. Кое-кто считает его другом. Кто-то — отцом или любовником. Ты понимаешь меня? У него есть и другие имена: Александр, Кир, Ахиллес, Кафа, Яхве, Арес и Осирис. Он может быть шумером, персом или спартанцем. Он уличный вор, член совета, сидящий рядом с тобой на софе, или мужчина, который домогается твоей жены и дочерей. Ты сам выбираешь ему имя, потому что у него их много — как много имен у мужчин, рожденных женщинами. Его имя Рим. Его имя человечество. Это мир, в котором мы живем и который наполнен людьми такого сорта.
Гамилькар поднял голову мужчины и обнял сына за плечи. Он подтянул Ганнибала ближе, пока лоб мальчика не уперся в его щеку. Ганнибалу не хотелось смотреть на человека, о котором они говорили. Но он переборол свой страх.
— Они едва не затянули петлю вокруг наших шей, — продолжил Гамилькар, — и чтобы перерезать ее, мне пришлось уничтожить многих людей с лютой жестокостью. Ты славный мальчик, но мир твоего рождения — злое место. Вот почему я учу тебя сейчас тому, что сотворенная богами земля наполнена волками, алчущими нашей крови. Чтобы жить в таком мире и не сойти с ума, ты должен стать больше, чем мужчиной. Тебя будут любить за доброту и сердечность как отца, как мужа и сына. Ты по-прежнему будешь обнимать свою мать и ласкать других женщин. В конечном счете ты найдешь красоту в этом мире и взлелеешь ее. Но никогда не отмахивайся от силы. Никогда не беги от боя. Когда время потребует действий, не медли, орудуй железом в руке, твоими чреслами и сердцем. Беззаветно люби тех, кто близок тебе, и защищай их без трепета и сожалений. Ты будешь делать это?
Мальчик прижался к груди отца и кивнул.
— Тогда я горжусь своим перворожденным сыном, — вскричал Гамилькар.
Отец оттолкнул его, выпрямил спину и вытащил оружие из ножен на локте. Взглянув на сына, он протянул ему рукоятку кинжала.
— Теперь убей злодея!
Ганнибал посмотрел на клинок в своей маленькой руке. Кинжал был такой же большой, как игрушечные мечи, с которыми он тренировался. Медленно сжав пальцы на рукоятке, он почувствовал грубую кожу и твердость железа под ней. Мальчик посмотрел на мужчину, шагнул к нему и выполнил приказ отца. Он не стал поднимать его голову, а просто взмахнул лезвием под подбородком жертвы и прорезал мокрую рваную линию, которая вскрыла плоть от уха до уха. На какое-то мгновение Ганнибал прижался к телу мертвеца. И хотя он отпрыгнул назад, он испачкал свою одежду кровью, которая брызнула из рассеченного горла. В ту пору ему было восемь лет. И, естественно, он не забыл тот момент. Не смог бы. Он знал, что это воспоминание останется с ним до последнего удара сердца, если только его смерть не будет слишком скоротечной.
Крики и беготня служанок отвлекли Ганнибала и юного Гамилькара от воспоминаний и игр. Среди хора возгласов послышался резкий и настойчивый голос Имилце, в котором чувствовались гнев и тревога. Ганнибал встал, подхватил сына на руки и поднял его над головой. Малыш извивался в ладонях отца и пытался похлопать его по лицу, то ли балуясь, то ли требуя позвать к нему мать. Глаза ребенка были поразительно серыми. К цвету темных волос примешалась белизна Имилце. Однако нос, рот и крепкое телосложение принадле жали Баркидам. Безупречная гладкая кожа имела аромат, не похожий на другие запахи. В нем ощущалась чистота, столь редкая в этом мире. Нижние передние зубы стояли ровно и прямо, как крохотная фаланга из четырех отважных воинов. С губ ребенка стекала слюна и, собираясь на подбородке, покачивалась, вот-вот готовая упасть. Ганнибал быстро слизнул ее языком.
— Хвала богам, — прошептал он. — Ты сумма меня и всего нашего рода. Ты все, чем мог бы стать твой отец.
Он поставил мальчика на каменный пол и улыбнулся, когда малыш зашагал неровной походкой — сначала наобум, затем на звук материнского голоса, доносившегося из коридора. Наблюдая за ним, Ганнибал с любовью произнес:
— Наши жизни — это бесконечное страдание.
* * *
Проведя зиму в тренировочном лагере за стенами Нового Карфагена, Туссело имел достаточно времени, чтобы подытожить два завершенных периода жизни и обдумать новый зарождавшийся этап. Он, сколько помнил себя, был наездником — с самых ранних лет, почти с рождения. Его детство прошло в большой семье, в деревне среди детворы, где все говорили на одном языке, молились одним и тем же богам и жили по одинаковым обычаям. Он считал себя хозяином этого маленького мира и с нетерпеньем ожидал наступления зрелости.
Но однажды вечером он заснул свободным человеком — массилиотским нумидийцем и всадником, — а когда проснулся, изогнутое лезвие ливийского кинжала у его горла показало, что все это закончилось. Рассвет нашел юношу бредущим в цепях под плетьми работорговцев, которых не волновало, что их и его кровь почти не отличались друг от друга. Через неделю они добрались до берега. Там его купил римский капитан, и Туссело впервые оказался в открытом море. В ту пору он достиг возраста, когда его мысли начали по-доброму обращаться к девушкам племени. Однако в первый день, проведенный под парусом, его новый хозяин сделал эти мысли вечным наказанием. Быстрое движение ножом, и шанс для обретения бессмертия в своих сынах и потомках исчез. Туссело согнулся вдвое, схватился руками за пах, заплакал и завыл от невыносимой боли, изумленный смехом мужчин, которые кастрировали его. Вопреки желанию, юноша слушал их шутки о том, что теперь при случае он может представиться женщиной, но уже никогда не овладеет по-мужски другим человеком. То была абсолютно невообразимая перемена в его судьбе — настолько важная, что он отказывался верить в нее,
