Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Взбесились, что ли, все. Четвертый за два дня. И все приходят и докладывают: так и так. По взаимной, можно сказать, склонности. Любовь. Разрешите сочетаться по революционному закону. И комэск «пятого», и отделенные Панков и Галлиулин, и рядовой конармеец Бутырин. И все «подцепили» невест здесь, в Кермине. И все невесты — из гарема эмира. Не разберешь, были ли они на самом деле женами Сеида Алимхана или просто так… Но все красавицы, статные, чернобровые, одна краше другой. Для гарема сводни-старухи «ясуманы» заблаговременно высматривали девочек и в махаллях Бухары, и в кишлаках, и особенно в Кермине, откуда шел род эмира. Едва в семье подрастала дочка с красивыми глазами да с белым телом, ее сейчас же «ясуманы» запоминали и уже предупреждали родителей: вашей дочери счастье на коврах да шелках нежиться, утехой быть самого наместника бога на земле.
Говорят, четыре сотни красавиц томились в гаремном плену. Сколько-то из них повез эмир с собой в изгнание, сколько-то растерял в дороге.
Те четыре в ответ на вопросы и ухом не повели: да, жили в гареме, в служанках ходили, а теперь замуж идти за кызыласкеров согласны. Вполне добровольно.
Ситуация непредвиденная и нелепая. Не приходилось еще комиссару сталкиваться с подобным. И он решил вопрос по своему разумению и совести. Он понимал, что духовенство Кермине притаилось в своих мечетях, присматривается, прислушивается и выжидает. Комиссар знал и понимал, что надо беспощадно бороться с этим самым реакционным, средневековым «элементом». Он сам видел во время штурма Бухары, как науськанные имамами фанатики муллобачи кидались на штыки красноармейцев.
Не мог комиссар недооценивать влияния исламского духовенства на сердца и умы неграмотного населения Бухарского эмирата. Нельзя было давать пищу для разговоров о распущенности, моральной неустойчивости красноармейцев. Нужно было показать всю строгость революционного закона. Комиссар сразу же официально оформлял поспешные браки командиров с гаремными затворницами. И тут же, немедленно, с первыми же поездами отправлял «молодоженов», как он их иронически называл, в Ташкент, подальше от глаз кермининских ишанов и муфтиев. А там уж, в штабе Туркфронта, решат, как поступить.
Никак он не предполагал, что свадьбы примут характер эпидемии. И вот сейчас откуда взялась «такая птичка»?
— Здравия желаю, товарищ комиссар! — помявшись, пробормотал комэск «три». Смущен он был явно.
— Здорово! Что случилось?
— Да вот…
Договорить ему не удалось.
— Мсье комиссар! — прощебетало неземное создание, висевшее на руке комэска «три» Осипа Гальченко.
Дальше россыпью зазвенели французские слова.
По-французски комиссар знал. У него мать была швейцарской француженкой. Отец его, петербургский рабочий, профессиональный революционер, не раз в качестве партийного курьера ездил из России в Швейцарию, где жил подолгу. Там, в Берне, он и женился, а в конце девяностых годов привез жену с сыном в Петербург.
— А вы говорите по-узбекски? — перебил француженку комиссар. — Боюсь, что не все пойму.
Нет, воздушное создание плохо знает здешний варварский язык. Она поражена, обрадована, что мсье комиссар прекрасно владеет французским.
И снова посыпались слова. Да, она встретилась с мужественным, красивым, великолепным «офисье руж» — красным офицером. Мужественный! Восхитительный! Он спас ее и ее дочь от верной гибели, от разнузданной, опьяненной «подлой черни», спас ее честь, защитил женское достоинство. О, красный офицер — рыцарь, настоящий шевалье. Он достоин награды. Комиссар поймет ее, даму, заброшенную роком в пустыню. Она женщина, благородная женщина. Женщина, особенно француженка, способна полюбить из благодарности. И она полюбила большого, мужественного русского великана. И пусть ее жертва… да, она принесет жертву, но высокую жертву, имя которой женская благодарность.
Но она не знает законов большевиков… Она слышала, женщина у большевиков общая. Но ее шевалье хочет, чтобы она сделалась его женой. Что ж, она согласна.
И она достала из корсажа кружевной платочек и приложила его к своим совсем сухим глазам.
Багровый, растерянный Осип Гальченко молчал, слегка подбрасывая девочку-куколку одной рукой и решительно прижимая локтем ручку очаровательницы, висящей сбоку.
Выждав паузу в потоке звенящих слов, комиссар выдавил из себя:
— Ты, комэск, с ума сошел!
— Никак нет. Любовь!
— Да ты что, не видишь… Да она… Ты подумай. Кто она? Эмирская мадама! А ты… своей женой…
— О-о! То не есть благородно! — зашипела француженка. Теперь пришел черед краснеть комиссару. Откуда он мог знать, что гаремная затворница понимала по-русски. Но он решил не обращать на нее внимания и обрушился на комэска: где его пролетарское сознание? Он забыл, что война есть война, что требуется железная дисциплина. Что война, кровавая война, навязанная эксплуататорами, империалистами, еще не кончилась, что рано залезать с бабой на печку.
— Хорош ты, комэск! И ты пойми, Осип, на кого польстился… Какой ты ненавистник буржуев, когда иностранку буржуйку, да еще жену эмира, хочешь женой сделать. Да где твоя классовая бдительность! Да кого ты привечаешь!
— А ты, комиссар, напрасно. Люся — она красивая… Нечего ее хаять. Нигде не сказано, что красному командиру жена не полагается. А что с эмиром? Так его вон как тряхнули. Он обратно и дороги не найдет. И Люси ему не видать как ушей своих. В том поруку даю. А с тебя, комиссар, — справку о браке.
— Давайте все садитесь. Потолкуем.
Разговаривать комиссару с гаремной затворницей пришлось недолго. Сам факт ее появления объяснялся просто. Любитель восточной неги эмир Сеид Мир Алимхан с удовольствием использовал предоставленное исламской религией восточному государю право иметь неограниченное число жен. Его гарем во дворце Ситора-и-Махихассе пополнялся не только самыми красивыми девушками Бухарского ханства. Сюда доставлялись женщины из Индии, из Ирана, из России и даже из Западной Европы.
— О мой комиссар, — кокетливо лепетала она. — Я в спектакле, именуемом «Азиатский гарем», играла всегда роль героинь, и мой острый каблучок стоял на шее глупенького Алима вот здесь, — и Люси поразительно ловко сняла туфельку и коснулась ее носком затылка Осипа Гальченко. Ошалев, он перевел глаза с малютки, сидевшей у
