Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Стрельба, грохот, вопли, стоны, треск пулеметов.
Базар!
Не знаю, как тут шальными пулями не уложили эмирских прелестниц, но, поверьте, они в этом ералаше умудрялись кокетничать и делать глазки. Инстинкт самосохранения, что ли.
Едва супруг и деспот господин эмир их бросил на произвол судьбы, гаремные дамы разбежались по Кермине и его окрестностям.
Помогли им паранджи — кто там разглядит, кто прячется под конской сеткой. Но в иных случаях паранджа подводила. Кермине — городишко бедный, и появление женщины в шелках и бархате вызывало подозрение.
Таких особ задерживали.
Произошли и казусы… но вообще бойцы держались в массе отлично — революционное сознание, понимание долга! Но нашлись и неустойчивые. Что ж поделать? Двух-трех жен эмира, скажем, обидели. Несколько бойцов попали под трибунал. Командование отнеслось строго. С места в карьер отправило любезников в бой, малость охладиться.
Командование приняло меры, чтобы подобное не повторялось. Но ничего больше не потребовалось. Гарем эмира Сеида Алимхана перестал существовать в одночасье.
Многие женщины уехали в свои кишлаки. Часть нашла прибежище в Кермине. Другие вернулись в Бухару. Да, откровенно говоря, больше этот вопрос командование Красной Армии и не интересовал.
Задача стояла серьезная — догнать эмира и сломить последнее сопротивление его потрепанного воинства.
Но один эпизод в Кермине имеет прямое отношение к нашей «прокаженной принцессе».
Вот уж не ожидал такого необыкновенного поворота.
Надо учесть, что произошло это давно.
Тогда на многое смотрели иначе, чем теперь.
Советскую власть в Кермине мы только-только начинали устанавливать.
И за чашкой остуженного чая «яхна» Микаил-ага рассказал историю, которую он иронически назвал: «О парижской шансонетке, гаремных тайнах и девочке с голубым бантом».
КЕРМИНЕ
На взгляд господин бек — грозный лев, но воздай ему хвалу, и он уподобится мягкому шелку.
Феридун
Красота лица и красота голоса, каждая в отдельности, увлекает сердца. Когда же обе красоты вместе, трудно приходится обладающему нежным сердцем.
Джами
Ординарец с неумытым лицом в разводах пота и грязи, но подтянутый, бодрый, с грохотом распахнул дверь и доложил, почти крича:
— Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!
— Сказано — никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.
— Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы!
Странное это было «хы». Многозначительное.
Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сияла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полагалось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех полный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг выполнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухарские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.
Сияй, Микола, батрак с Харьковщины — боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.
— Ты чего так «хыкаешь»? — насторожился комиссар.
— Хы! Да там дивчина.
— Дивчина?
— Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.
— Не понимаю!
— Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень, да руку вот так, кренделем. И все — «пожалуйте!», «Не угодно ли!» И не матюкается.
— Кто-о-о?
— Да я говорю — комэск «три». Дамским угодником выкамаривается.
— Разговорчики!
Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликовавшего Миколу и приказать впустить комэска «три».
Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром третьего эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалистической. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империалистов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-своему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.
Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар поднялся из-за стола.
Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закопченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли — нечто сказочное, ошеломляющее.
Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел великолепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на глиняном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была наглаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золотыми кистями так и сиял.
Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздушное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоровым личиком с золотым ореолом вокруг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошеломило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло что-то розово-голубое, все в кружевах и
