Франческо Гверацци - Беатриче Ченчи
Мать бредила всю ночь; она то проливала слезы, то вскрикивала отчаянно… На следующий день ей было не лучше; на третий день к ней до некоторой степени вернулась память, и она тотчас принялась искать около себя ребенка. Ей ответили, что дитя спит подле; она хотела повернуться, но была не в силах, и только могла проговорить слабым и умоляющим голосом:
– Ради святой Матери Божией, не обманывайте меня!
Ей побожились, что говорят правду. Она заплакала, потом спросила о муже; ей ответили, желая ее утешить, что он лежит больной в госпитале, но что есть надежда на его выздоровление.
Луиза, по-прежнему переодетая мужчиной, была при ней неотлучно, и уговорила ее молчать и быть спокойной. Иначе, – говорила она – вы себе только повредите и отдалите желанный день, в который прижмете к своему сердцу ребенка. – С этих пор больная не произнесла ни одного слова.
Луиза сильно привязалась к несчастной вдове, и это не удивительно: так же точно, как обида в сердце человека рождает необходимость нанести новую обиду, сделанное благодеяние вызывает на новое; и мы любим друг друга менее за добро, какое он вам делает, чем за те заботы, каких он нам стоит.
О том, как сильно было у Луизы желание знать подробности отношений, которые она подозревала между этой женщиной и своим мужем, нечего и говорить; но по многим причинам она не позволяла себе удовлетворить этому желанию. Прежде всего, ей казалось бесчестным воспользоваться положением этой несчастной для того, чтобы вырвать у нее тайну; было бы не по-христиански тревожить больную, заставляя ее говорить; при том же в ней уже зародилось сомнение, хотя еще и очень слабое, в справедливости своих подозрений, и скорее она предпочла оставаться в этой неизвестности, чем убедиться в страшной действительности.
На беду нет меры, которая переполнялась бы так скоро, как мера нетерпения. Однажды она сидела у постели больной. Анджиолина смотрела на нее с тем чувством обожания, какое набожные люди питают к чудотворным иконам, и шептала ей благословения. Луиза, в свою очередь, посмотрев на нее пристально, увидела, что румянец здоровья уже возвращается на её лицо, следы ожогов исчезли, и она делалась красивее, чем была до тех пор. Сердце забилось сильно в груди у ревнивой женщины, и она с горькой улыбкой спросила:
– Да точно ли я ваш единственный покровитель?
– А кто же станет заботиться обо мне, бедной, кроме вас!
– Да… но мне кажется, не изменяет ли вам память в эту минуту?
– Ах, да! вы говорите правду, – воскликнула Анджиолина, покрасневшая от своей забывчивости. – Боже! какими мы способны быть неблагодарными, даже против своей воли!
– Так… у тебя есть другой покровитель?
– Да, покровитель; вы угадали. Он сделал нам большое благодеяние.
– А как его зовут?
– Его? граф Ченчи.
– Ченчи? Ты сказала, Ченчи? – вскрикнула Луиза, точно как будто змея укусила ее в сердце, и замолчала. Но та, в порыве благодарности, и желая загладить сделанную ошибку, с чувством продолжала:
– Из всех, кого я знаю, кроме вас, это был самый достойнейший и добрейший человек на свете! Благодаря ему, мы перестроили дом, который теперь сгорел, а тогда был испорчен наводнением: – он требовал, чтоб я купила себе дорогое платье, и даже строго выговаривал мне за то, что я не выбрала его в крестные отцы моему сыну.
Луиза кусала губы до крови и наконец прервала ее резким голосом:
– Довольно! – сказала она.
И, тревожимая разными чувствами, поспешила уйти, чтоб не изменить себе.
– Безсовестная! – говорила она про себя. – Она даже не старается скрывать своего позора. Боже! Неужели в самом деле ты нам указываешь кормить змей, которые грызут наше же сердце?
Глава XII. Измена
Была глубокая ночь. Дон Франческо Ченчни сидел у себя в кабинете и читал, с большим вниманием, книгу Аристотеля о Натуре Животных; он от времени до времени останавливался в размышлении и записывал на полях мысли, которые приходили ему на ум.
Торопливый стук в потаенную дверь прервал его занятия; думая, что это пришел Марцио, по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству, он поспешил отпереть. Олимпий, запыхавшись, с головой, повязанной окровавленным платком, вбежал в комнату, оглядываясь назад, как человек, который боится, что его преследуют, и бросился на стол, утирая рукой пот с лица. Дон Франческо, не смотря на свою обыкновенную способность скрывать свои ощущения, не мог скрыть удивления и неудовольствия, произведенных этим внезапным появлением; однако, притворившись, сколько мог, он спросил:
– Какой дьявол выпустил тебя из своих когтей в этом виде и в такое время? Ты ранен! Что там случилось такое?
– Измена, дон Франческо, измена; но клянусь Богом и святыми апостолами Петром и Павлом, я не умру, не зарезав этого негодного иуду, изменника, – будь он мой родной отец.
– Измена! Как это может быть? Да с тебя льется кровь?
– Не смотрите на это; это вздор, это мне пуля только натерла голову, больше ничего.
– Прекрасно; ну, так садись спокойно и рассказывай мне по порядку, как и что с тобой случилось.
– Дело его сиятельства герцога Альтемс назначено было на сегодняшнюю ночь, и право, какой то внутренний голос шептал мне, чтоб я не брался за него….
– Олимпий, твой мозг поврежден. Бедняга, ты бредишь.
– Бог свидетель, я не брежу, дон Франческо, я говорю правду. Я исполнил ваше приказание насчет столяра, но тут случалась штука, которой не имели в виду ни вы, ни я; сам чёрт сжег этого несчастного столяра.
– Разумеется, это дьявол заколотил гвоздями наружную задвижку.
– Это сделал я; но клянусь вам, как честный бандит, что я больше ничего не хотел, как только помешать ему выскочить тотчас из дому и разбудить всех соседей, которые потушили бы пожар; я не думал, что ваши дьявольские плошки, будут гореть с такою яростью; и никак не мог предполагать, что хозяин потеряет голову до того, что не выскочит в окно. Одним словом, я не думал, ей-Богу, не думал, что из этого должно выйти столько горя. Дон Франческо, слышали вы о подвиге донны Луизы, вашей невестки? Какая разница между ею и нами! Настоящая латинская кровь!
– Я знаю и про это. Конечно, она достойная женщина… неужели я сказал «достойная»? Да, и не отрекаюсь от слова: каждый человек имеет свои добродетели; и если б я не был Франческо Ченчи, я бы не хотеть быть никем другим, как Луизой Ченчи; в моем семействе женщины гораздо выше мужчин. Еслибы сыновья мои походили на Олимпию, на Беатриче или на Луизу; если бы в наш гнилой век была возможность приобрести славу каким-нибудь честным трудом, каким-нибудь умственным подвигом…. тогда может быть…. кто знает?… меня прельстила бы другая дорога…. но теперь…. нечего об этом и думать….
