Поль Махалин - Крестник Арамиса
— Уйдите! Да уйдите же! — вскричала она.
Барон наконец очнулся и сделал было движение, чтобы уйти, но задел стул. Тот с шумом опрокинулся. Король встрепенулся, медленно встал и мрачным взглядом окинул комнату. Глаза его высохли. Негодование и ярость иссякли, и им овладело уныние.
Монарх теперь видел, что проявлению его слабости был свидетель!.. Он сделал шаг к Элиону и спросил дрожащим голосом:
— Кто вы и что здесь делаете?
— Сир, — пробормотал барон, — я всего лишь один из ваших смиренных подданных и стою здесь потому, что ваше величество приказали мне явиться сюда.
— Это посланец господина д’Аламеды, — объяснила мадам де Ментенон.
Людовик провел рукой по лбу.
— А, очень хорошо. Вспоминаю… — Он сурово посмотрел на молодого человека и сказал: — Сударь! Из всего того, что здесь произошло, вы ничего не видели и не слышали. Такова наша воля. Вы нас поняли?
— Ничего не видел и не слышал, ваше величество, — кланяясь, отвечал крестник Арамиса. Потом, как будто обращаясь к самому себе, произнес: — Святое Небо, если бы Франция могла видеть и слышать это!
— Что? — возвысила голос маркиза. — Позволяете себе говорить, когда король не спрашивает!
— Это не я говорю, мадам. Это весь народ Франции — дворяне и мещане, буржуа и рабочие, крестьяне и солдаты…
И, подняв на Людовика взгляд чистый и преданный, барон продолжал:
— Народ умоляет вас не бросать топора. Слава богу, топорище еще крепкое и топор из хорошей стали. Сжимайте его сильной рукой, рубите, и дело лесоруба будет завершено, рухнут на землю самые гордые дубы, поредеют самые густые леса…
— Боже правый! — воскликнула мадам де Ментенон. — Этот человек осмеливается давать советы государю!
— Но получал же я их от вас, мадам, — холодно сказал Людовик, к которому постепенно возвращалось безмятежное спокойствие. Затем он повернулся к Элиону и кивнул: — Если хотите нам сказать еще что-то, продолжайте, но будьте кратки.
— Сир, — взволнованно заговорил крестник Арамиса, — поскольку ваше величество позволили мне говорить…
— Наше величество не позволяет, а приказывает, — поправил король.
— Подчиняюсь приказу и осмеливаюсь заявить со всем чистосердечием от всего народа, что если бы сам был на месте вашего величества, то вышел бы к своим подданным и решительно заявил: «Дети мои, — сказал бы я им очень просто, — речь идет не о том, чтобы откромсать кусок земли побольше и присоединить к своей вотчине, не о том, чтобы добавить лавровую ветвь в петлицу шляпы, речь идет о том, чтобы продырявить себе шкуру, разбить голову, но помешать четвертовать Францию, терзаемую четырьмя иностранными монархами, живую, но изорванную в клочья, кровоточащую и изнемогающую». И вся нация встала бы как один человек… Богатые отдали бы деньги, женщины — драгоценности, бедные сняли бы с себя последнюю рубашку, если она еще осталась на теле, каждый отдал бы не торгуясь всю кровь до последней капли… У меня есть скромный дом, где жили предки, где я родился и где умер мой отец… Готов его продать и пожертвовать деньги на кампанию.
Сколько нужно? Миллионы? Черт возьми! Люди отдадут все свои сбережения и медяками и золотом. Солдаты? В них не будет недостатка. Из каждой вашей слезы тотчас же вырастет армия. Генералы? Их родят обстоятельства. Да и потом, разве у вас нет Виллара, Вандома и Катина, чтобы продолжить деяния Конде, Тюренна и Люксембурга?
Смелее! Пусть придут фламандцы, англичане и немцы — против них встанет весь Париж — сто тысяч французов грудью закроют Францию, и сорок лет славы…
Черт возьми, мы их прогоним так далеко, что убьем всякое желание снова запустить маятник. Чтобы разгромить врага, позволим пламени сожрать наши хижины и дворцы и обрушим на неприятеля их стены!.. И если Бог осудит нас, если справедливость должна будет уступить силе и численности, ну что ж! Выроем такую могилу, чтобы три четверти победителей смогли там поместиться вместе с нами!
Говоря так, крестник Арамиса поднимался на цыпочки, как боевой петух на шпорах. Голос звучал, как труба. Потом вдруг послышались в нем ноты покорности и мольбы, и молодой человек упал на колени.
— Сир, — заключил он, — вот то, что сердце подсказало мне поведать вашему величеству… Пусть я забыл почтение, пусть язык не сумел передать все мои мысли; пусть я посмел оскорбить моего короля, который так благороден и милостив. Так карайте же меня со всей строгостью справедливости — все перенесу, не жалуясь, потому что убежден: всегда готов служить моему королю свободным словом, как и шпагой.
Король был растроган, но не показал этого. Слушая эту исповедь молодой души, он был неподвижен, как сфинкс.
— Встаньте, сударь, — приказал монарх.
Молодой человек поднялся с колен.
— Вы дворянин, надо полагать?
— Да, сир.
— Как ваше имя?
— Элион, барон де Жюссак.
— Итак, господин де Жюссак, — продолжал Людовик, — короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?
— О сир! Прошу только одного — направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.
Король был растроган преданностью и бескорыстием пылкой молодой души, черты лица его разгладились и смягчились.
— Ваше усердие похвально, сударь, — одобрительно кивнул монарх и спросил, обращаясь к маркизе: — Не правда ли, мадам?
Разделяла ли бывшая фаворитка симпатию короля к крестнику Арамиса? Неизвестно. Но только, бросив почти благосклонный взгляд на последнего, она сказала:
— Думаю, сир, господин де Жюссак может стать великолепным солдатом.
— Скажите: отличным офицером… — поправил король. — Конечно же, он отправится в армию в чине лейтенанта, как только начнется кампания… А пока поступит в нашу гвардию. — Затем он обратился к барону: — Скажите господину де Бриссаку, чтобы он зачислил вас с завтрашнего дня.
— О сир!..
И Элион, переполненный счастьем, не мог придумать ничего лучшего, как только склониться к руке монарха, которую тот подал ему с таким благородством, какого Бурбоны старались не показывать. Король улыбнулся: волнение молодого человека, бурное выражение чувств льстили его самолюбию.
— А теперь оставьте нас, — сказал монарх и добавил ласково: — Мы не забудем вас.
Когда крестник Арамиса, восторженный и счастливый, довольный исходом своей беседы с государем, удалился, король обратился к мадам де Ментенон:
— Мадам, мы будем работать завтра с Поншартреном. Необходимо подготовиться, чтобы выдержать натиск.
