Наталья Павлищева - Царь Грозный
Но использовать девок по назначению дело привычное, на то они и девки, а вот когда молодой царь стал и молодых мальчиков также ставить раком, начали говорить недоброе. Иван узнал, кто недоволен, позвал боярина к себе. Бедолага уже понял, что добра ему не видать, крестился, плакал, умоляя, чтоб не губили, не позорили, но пьяная компания желала веселья. Семена раздели также донага, поставили, как и девок, здоровенный пьяный дьяк применил свою мужскую стать, потом беднягу выпороли. А потом и вовсе вставили в зад большую свечу и подожгли. И хоровод водили, пока у боярина кожа не запалилась. Он после неделю ни сидеть не мог, ни даже лежать на спине, так зад обгорел. Но и после Иван его в покое не оставил, велел снова позвать к себе, ласково расспрашивал, зажили ли раны, просил показать, чтобы удостовериться, что все в порядке. Тот ужом вертелся, чуя, что все начнется сначала, да только как с царем поспоришь? Снова оголили, снова надругались, только что палить свечу не стали. На следующее утро Семена нашли в петле, не вынес издевательств.
Макарий выговорил Ивану за непотребство, но не слишком, рискованно было идти супротив молодого государя, горяч слишком, несдержан. И корил митрополит тем, что при такой жене, как Анастасия, стыдно непотребством заниматься. Это, пожалуй, единственное, что удерживало повзрослевшего Ивана от полного разгула.
Весна в том году выдалась ранняя, снег сошел уже в начале марта, без дождей земля подсохла за несколько дней, на деревьях набухли и раскрылись почки. Молодая зелень так и звала подальше от шумной, суетной Москвы. Тем более что в Москве начались пожары. На Пасху погорели многие лавки в Китай-городе. У Москвы-реки непонятно с чего в арсенале вспыхнуло пушечное зелье. Взрыв был страшный, разорвало саму стрельницу, и камни разметало по берегу. Потом горели гончары и кожевники. В воздухе сильно пахло гарью, по городу стоял плач, к царю люди толпами несли челобитные с просьбами о помощи.
Иван, которому совсем не хотелось пока заниматься делами, морщился, всячески увиливал и в конце концов объявил, что едет за город. Решили отправиться погостить в Островок. Туда приехали большой толпой, Анастасия вместе с боярынями принялась распоряжаться будущим обедом и другими хозяйственными делами, а Иван с товарищами уехал на охоту. Настроение было не просто весеннее, а приподнятое, почти возвышенное, казалось, теперь жизнь состоит из одних праздничных минут. Дома красивая разумная жена, которая хоть и молода, но прекрасно ведет хозяйство огромного двора, она уже тяжела, значит, будет наследник, сам царь молод и полон сил, его любят и славят на каждом шагу. На душе было покойно и радостно.
Охота не очень задалась, но это мало кого расстроило, ведь не за добычей ехали, так, развлечься. Уже возвращались, когда вдруг на дороге показалась какая-то толпа. Иван слегка побледнел, так хорошо начавшийся день грозил испортиться. Вперед немедленно выехали Данила Захарьин с кем-то из приближенных. Царь горячил коня, одновременно придерживая его. Досада душила Ивана, снова эти челобитчики! Он злился все сильнее. Когда Данила вернулся с сообщением, что псковитяне жалуются на своего наместника Пронского-Турунтая, царь уже буквально кипел! Пошли прахом все наставления Макария и увещевания молодой царицы, у Ивана взыграло ретивое. Ему посмели мешать во время отдыха! Взять их! Раздеть донага, и… и… царь даже не сразу придумал, чтобы такое сделать с негодными!
Псковичи, всей душой верившие, что молодой царь разберется и защитит их от произвола ставленника Глинских, ужаснулись:
– За что, надежа-князь?!
Слово князь вызвало у Ивана бешеный приступ ярости, его, царя, посмели назвать князем?!
– Какой я вам князь?! Раздеть их догола!
Данилу очень хотелось спросить, это-то зачем, семь десятков оголенных мужиков не поднимали настроение, они не были ни молоды, ни хороши собой, измученные работой и дальней дорогой тела убоги, к чему царю такая забава? Но Иван вдруг велел нагреть вина и… поливать бедолаг горячим напитком! Не подчиниться было нельзя, над псковичами принялись издеваться, округу огласили вопли обваренных людей. Но царю этого показалось мало, Данила с ужасом замечал, как буквально звереет Иван. Глаза молодого царя, кажется, впитывали вид крови, боли, ужаса. Захарьин помотал головой, отгоняя наваждение.
Жалобщикам принялись подпаливать усы, бороды и даже волосы. Бедолаги уже готовились к страшной смерти, были такие, что отдали Богу душу только с перепуга. Спас от погибели их не царь, а мчавшийся во весь опор со стороны Москвы всадник. Едва успев спрыгнуть с коня, холоп бухнулся в ноги Ивану:
– Не вели казнить, государь!
– Чего? – У Ивана задергался левый глаз. Что сегодня за день такой?!
– С колокольни во время звонов колокол упал!
Лицо молодого царя побелело, падение колокола плохая примета, быть большой беде! Спросив: «Где?», он слушать ответ не стал, птицей взлетел на лошадь. Только успел крикнуть: «Велите царице ехать в Москву!», и от копыт его коня уже клубилась пыль. Данила поспешил к сестре передать волю мужа. Стрельцы, остановившие мучения псковичей, растерянно спрашивали:
– Что с этими?
Захарьев махнул рукой:
– Гнать в шею!
Ошпаренные, обожженные люди торопливо собирали брошенную в кучу одежку, не разбирая, где чья, не до того, главное – успеть унести ноги. Навек зареклись на кого-нибудь жаловаться, себе дороже. Некоторые стонали, у многих не было волос на голове, только черные огарки, кто хромал, кто прикрывал рукой вытекший глаз, другой пытался натянуть ошпаренными руками поскорей порты от срамоты. Все это делалось молча и оттого выглядело еще страшнее.
Царская свита тоже поспешила с места издевательств, кто метнулся вслед за царем, кто за Захарьиным к своим женам.
* * *– А, это ты? Снова станешь учить, как мне лежать, как сидеть? Или что съесть за ужином?
– К чему тебя учить, царь Иван Васильевич? – бесплотный священник Сильвестр скромно потупил глаза. Но Иван слишком хорошо знал, что эта скромность фарисейская. За ангельским смирением попа железная воля и желание подчинить себе. Но подчинить в большом не мог, силенок не хватало, да и ума тоже, подчинял в мелочах. Это было еще хуже, ежеминутная опека тяжелее даже строгого спроса митрополита Макария. А еще постоянная угроза из-за непослушания навредить близким, ведь, если верить Сильвестру, любой неверный шаг Ивана грозил бедой Анастасии и детям. Ни жить, ни даже вздохнуть свободно не мог, мечтая освободиться…
Вот и сейчас Ивану показалось, что бесплотные руки попа сдавили горло, не давая свободно дышать, потому рванул на себе ворот рубахи, чтобы глотнуть свежего воздуха. Спальные поняли по-своему, принялись махать на него, бросились открывать окна, несмотря на холод на дворе… Но царь никого не замечал, ему во что бы то ни стало нужно было высказать этому бесплотному Сильвестру то, чего не сделал в давние годы при жизни.
