Валерий Елманов - Царская невеста
Нет-нет, я еще не выжил из ума, чтобы начать издеваться над ним самим. Мне, если вы помните, еще надо добиться лавров Гриневицкого, а после первой, второй или от силы пятой издевки светят огни Пыточной избы. Или угольки. Те самые, что подгребают под «боярское ложе». И уж оттуда я своим засапожником никак не воспользуюсь – мало того что руки коротки, так они еще и заняты. Дыбой.
Потому я прошелся лишь по опричникам, да и то не по всем огульно, а конкретно по отдельным личностям, но саму систему не трогал. Она тоже Иоанново изобретение, следовательно, издеваться над ней все равно что над самим изобретателем. Обидится.
В третьей же беседе я позволил себе процитировать кое-какие народные высказывания. Дескать, поговаривают в народе, что царские слуги с голодухи питаются собачатиной, а головы их носят при себе, чтоб подсохли да подкоптились на солнышке. Если государь их вовсе кормить перестанет, тут-то они за них и примутся. Иоанн стал было пояснять мне, неразумному, что это, дескать, символ, не более того, да и не подвешивает никто к седлу собачьих голов. Единственная на груди у царского жеребца, и та сделана из серебра.
Я киваю, что согласен, и тут же вместе с ним начинаю обвинять народ:
– Все верно, царь-батюшка, – темные они да неразумные. В своей беспросветной тупости они, государь, доходят до того, что и сказать страшно…
И вновь остановка в ожидании, когда он меня станет торопить. Сказывай, мол, не бойся, тут все свои. Ага, так я и поверил. Мнусь, отнекиваюсь, а он опять, да на повышенных тонах: «Повелеваю тебе, фрязин!» Ну раз повелеваешь, получи, фашист, гранату. И новую порцию выдаю. Так и скармливал три дня подряд.
Вообще-то, честно признаться, никогда не говорил и не скажу, что я и есть тот самый главный, благодаря которому осенью тысяча пятьсот семьдесят второго года этой раковой опухоли на Руси не стало. Нет, нет и нет! Уверен, что мои слова, подковырочки да подколочки в лучшем случае сыграли лишь роль своеобразного катализатора, то есть ускорили процесс ее отмены. Почему? Да он и сам не очень-то ее защищал. Уж больно лениво как-то, с неохотой. Типа напрасно ты так уж строго о покойнике – он в чем-то был неплохим парнем, хотя, спору нет, дуролом каких мало.
Кстати, и тут сказалось его нездоровое злобное желание по возможности стравить всех своих слуг – пусть себе грызутся. Так-то оно спокойнее. Как-то во время нашей очередной беседы, состоявшейся где-то за неделю до его отъезда в Новгород, в аккурат на Никиту-гусятника[19] – потому день и запомнился, что мы с царем лакомились жареным гусем, – к нам в комнату зашел Скуратов. Не знаю, какое важное и неотложное дельце он имел к Иоанну, не прислушивался, что ему шептал на ухо Малюта, но государь его неотложный визит использовал сполна:
– Слыхал, Гришка, что Константин-фрязин предлагает?! Опричнину долой, и всех, кто в ней, в шею. Стало быть, и тебя пинками гнать надобно. Так, князь?
Ох как Малюта на меня вызверился. Взгляд пострашнее волчьего. Так разве что мать-волчица на убийцу своих волчат смотрит. Такое ощущение, что, если бы дали волю, тут же меня порвал бы… и съел. Для надежности. А что? Запросто. С него и такое станется.
А если серьезно, то ему найти мужичка, ну хотя бы из дворни Воротынского, и притащить к себе в Пыточную избу, делать нечего. А уж выдавить из него нужные показания против меня и вовсе запросто. Вечера хватит, от силы двух. Против лома нет приема, а уж против дыбы…
И оно мне надо? К тому же самому Скуратову, если мне не изменяет память, жить осталось всего ничего, каких-то четыре с небольшим месяца. Можно сказать, он уже мертвый. Почти. Только сам этого не знает. Но и за эти четыре месяца, если что, ущучит меня одной левой, а потому…
– Не так, государь, – спокойно ответил я. – Видать, с языком у меня еще худо, не все слова выучил, а потому неправильно ты меня понял. Григорий Лукьянович из тех верных слуг, кто свою преданность доказывает на деле. Было ли хоть раз, чтоб ты ему дал наказ, а он не выполнил? А тех, кто доказал свою любовь да верность, мудрый государь должен в чести держать, как ты и делаешь. Да при этом не глядеть ни на именитых пращуров, ни на древность рода. Что в них проку, коль у самого человека мед на устах, да камень за пазухой. Лишь говорить умеют да славословить тебя, а кроме этого, если поглядеть да призадуматься, ничего за душой и нет.
На Малюту я при этом не смотрел – только на царя, но взгляд Скуратова на себе чувствовал. Не скажу, что благодарный – навряд ли это слово имеется в его лексиконе, но есть надежда, что, попав к нему в лапы, помру легкой смертью, а это дорогого стоит. Впрочем, он мне это уже как-то обещал. М-да-а, добрая душа, что и говорить.
– Да ты и сам припомни, разве сказал я хоть одно худое слово про Григория Лукьяновича, про зятя его, Бориса Федоровича Годунова, про постельничего твоего, Дмитрия Иваныча, который тоже из Годуновых, про Богдана Бельского, про князя и воеводу Дмитрия Ивановича Хворостинина да про брата его, – продолжал я неспешно. – А таких в опричнине изрядно. Негоже брать грех на душу да порочить достойных людей. И в Евангелии тако же сказано: «Не тот грех, что в уста, а тот, что из уст», – на всякий случай добавил я и первый раз исподтишка взглянул на Малюту.
Увиденное успокоило окончательно. Ненависть с его лица исчезла. Совсем. Ну и славно. Значит, легкая смерть мне обеспечена. С гарантией. Правда, настороженность все равно осталась, но последняя у него, скорее всего, в крови.
– Ишь ты, заюлил, – недовольно хмыкнул Иоанн. – Не пойму я тебя, фрязин. То ты одно, а то – совсем другое. Уж больно мудрено изъясняешься.
– А дозволь, государь, я тебе притчу расскажу, – воодушевился я. – Было у хозяина во дворе две бочки. В одной он медок держал, а в другой – нечистоты. И как-то раз нерадивые слуги их спутали. Один в бочку со сквернотами ведро с медом вылил, а другой горшок нечистот в бочку с медом опрокинул. И что получилось?
– В обоих дерьмо стало, – буркнул Иоанн.
– Точно, – подтвердил я. – И хоть было в том горшке немного, пить из бочки все равно никто не стал. Вот и в народе я такую же присказку слыхал: «Одна паршивая овца все стадо портит». Потому и болтает простой люд про опричников разное непотребство. Они ведь как судят – поглядели, что творит какой-то один, ну, значит, и остальные такие же, раз они из этого же болота вылезли. А если б не было меж ними отличий – совсем иное дело.
– А кто болтает? – свирепо осведомился Малюта.
Я недоуменно пожал плечами и простодушно заметил:
– Разве ж упомнишь. Многие.
– И показать смогёшь? – насторожился Скуратов.
– Да как их покажешь, – развел руками я. – Вон на Пожаре голоса и там и сям раздаются. А оглянись – десятка два за спиной стоят. Кто из них хулу сказывал – бог весть. Да и не силен я в сыскных делах, Григорий Лукьянович.
