Степкина правда - Николай Константинович Чаусов
Толпа молчала. А пацан снова стрельнул в меня плутоватыми смешливыми глазками и, слегка коснувшись грязными пальцами воротника, пропищал:
— Беленький, марать жалко. И ремень гладкий, новый, должно. Новый, а?
— Новый, — промямлил я.
— Я жа вижу. И штаны новые. Сразу видать, антиллигент. А как зовут?
— Коля.
— Хе! — неопределенно хмыкнул тот. — А меня Яшкой. Стрижов я. А Стрижом назовешь — во, понял? — поднес он к моему носу кулак.
— Понял, — еще тише ответил я.
— Понятливый, — усмехнулся Стриж. — А дружить хочешь? — неожиданно и уже совсем миролюбиво спросил он и, вытерев о штанину грязную руку, протянул мне.
— Хочу, — обрадованный таким поворотом, выдохнул я и с удовольствием пожал Яшкину руку.
Пацаны захихикали, зашептались, но Стриж сердито оборвал смех:
— Чего скалитесь? Гляди, мальцы: кто Кольку тронет, тому от меня худо будет, понятно? Я с ним дружить буду…
Яшка продолжал вычитывать и грозить пацанам, слушавшим его хмуро, но молча, а я все больше удивлялся этому заносчивому и в то же время тщедушному мальчугану: почему его так боятся мальчишки? Ведь ему не сладить даже с одним из них, а он цыкает на них да еще угрожает!
— Ну, чего встали? Валяйте мыться! — скомандовал Стриж, и вся ватага сорвалась с места, бросилась с обрыва к реке.
А Яшка обнял меня за талию и повел назад, к нашим воротам. И ни противиться ему, ни убрать его грязную руку с моей новой белой рубахи я уже не смог. Так, в обнимку, мы и дошли до ворот.
— А мы счас «обозников» били, — говорил Стриж. — Ух, и дали же мы им, гадам! А после сами утекли, понял?
— А зачем вы с ними деретесь?
— Мы-то? Хе! А у нас с имя завсегда война, понял? У нас и атаман есть. Он во всем Знаменском самый главный. А я — во дворе, понял? Если меня кто тронет или не слушает, Коровин тому, знаешь, прочешет как? Не бойсь, покажу только… — И Яшка, нагнув мне голову, процарапал ногтем от самого затылка до лба. — Ну как?
— Больно, — признался я.
— Это что, я понарошке, а после Коровина цельный день орать будешь, понял?
— Понял.
— Понятливый, — повторил Стриж. — Только ты не бойся, я с Коровиным в дружбе. Со мной будешь дружить — тебя ни одна вша не тронет. Я ведь тоже не нищенский, у меня отец лавкой торгует. Мос-ка-тельной[2] — во какой! А еще одну открывать хочет. Как наторгует деньгу, так и откроет. А у Коровина отец мясником у отцова дружка работает, понял? Меня атаман не шибко-то тронет… Давай метнем? — вдруг предложил он.
— Как?
— Ну обменяемся. На дружбу, а? Ты мне ремень свой, а я тебе свое что… Метнемся?
— Сейчас? — растерялся я.
— А то когда? Матери боишься? Эх, ты! Ну скажи, в речке утопил, понял?
— Понял…
— Вот это по-дружному! — обрадовался Стриж, и сам помог мне расстегнуть пряжку. А заполучив ремень, в один миг свернул его в кружок и сунул в карман своих коротких штанишек.
— Ну, гуляй, Колька! Хошь, к пацанам иди, они не укусят. А мне домой надо. Я тебе опосля подарю что…
И не успел я удержать Яшку, попросить его подарить мне свой поясок, хоть и старенький, как Стриж умчался в ворота и исчез за углом своего добротного дома.
Настроение упало. Да и было от чего: дома меня, конечно, спросят об отцовском подарке, придется врать, выслушивать мамины нотации и обещания обо всем написать отцу и, может быть, лишиться прогулок. И это теперь, когда я могу не бояться мальчишек!
Я постоял, подождал Яшку, но дольше торчать у ворот посчитал стыдным: без ремня рубаха моя повисла мешком, и взрослые удивленно оглядывались на меня, проходя мимо. И зачем я согласился «метнуть»!
По узкой крутой тропе я спустился с обрыва к реке и, усевшись на опрокинутой вверх килем разбитой лодке, стал издали наблюдать за мальчишками, которых Яшка отправил мыться. Они сидели на бревнах, бегали голышом по берегу друг за дружкой, ныряли в холодную, как лед, ангарскую воду, проплывали всего несколько шагов и, как ошпаренные, снова выскакивали на берег. И никто из них не взглянул на меня, будто я стал невидимкой. И вдруг расхватали свои отмытые от грязи и высушенные на солнце штаны и рубахи, оделись, вскарабкались наверх. На берегу остался только один мальчуган с такими светлыми волосами, словно голова его была выбелена известкой. А на темных от загара плечах она казалась даже забавной. Мальчуган сидел на бревне, опустив свою белую голову, и перебирал в руках какую-то тряпку. Вероятно, его тоже обидели, и мне захотелось подойти к нему, как-то утешить его, а заодно поделиться и своим горем.
Я снял рубаху, свернул ее и, словно бы прохаживаясь, невзначай приблизился к мальчугану.
Но он не поднял головы и, не взглянув на меня, продолжал бесцельно теребить порванную, без того сплошь залатанную рубаху. Такую мама давно бы бросила к порогу вытирать ноги или сожгла в печи. А вот мой ремень был совсем новенький…
— Это тебе «обозники» порвали?
— А то кто же.
Разговор не получался. Но и уходить домой не хотелось.
Я присел на бревно и повторил тот же вопрос, что и Яшке:
— А зачем вы с «обозниками» деретесь?
Вот когда я увидел его глаза! Большие и серые, как зимнее безрадостное небо, они смотрели на меня рассеянно и печально.
— А кто с имя драться хочет? Небось пойдешь, когда Коровин приказывает. Яшке — ему что: задрался, нас послал, а сам орет только: «Валяй, мальцы, бей их, гадов!»
— Но ведь Яшка не атаман.
— Ну и что? Коровинский холуй он, вот кто. Да тебе-то что, ты же в дружках с Яшкой…
И в серых глазах белобрысого зажегся недобрый огонек. Вероятно, он хотел сказать больше и резче, но побоялся, что я все передам Стрижу; и умолк, склонил голову над рубахой.
Мне понравился этот белоголовый мальчуган с печальными серыми глазами. Но как подружиться с ним?
— Тебе рубашку жалко? А хочешь, я помогу тебе?
— Как?
— Очень просто. Попрошу сестру принести иголку и нитки. Хочешь?
— Давай, — оживился тот.
— Тогда покарауль это. — Я положил рядом с ним свою рубаху и кинулся наверх, во двор, к Ленке.
Через десять минут мы снова сидели на бревне: белобрысый старательно зашивал дыру, а я смотрел на его работу и ждал, когда теперь он заговорит со мной. Зашив дыры, он аккуратно намотал остаток нитки на иглу и, возвратив ее мне,
