Красный Сыч (ЛП) - Сабатини Рафаэль
Я не знал, сколько ещё мне предстояло выносить изгнание, пока наконец до меня не дошло письмо, привезённое придворным Людовика XIII, которому случилось отправиться в Стокгольм около трёх месяцев спустя после моего прибытия туда. Письмо гласило следующее:
"Мой возлюбленный Клод,
почему от тебя нет вестей? Почему ты не приезжаешь ко мне? Я в отчаянии. Мой отец пообещал мою руку шевалье Гастону де Бриссаку, и меня принуждают к этому ненавистному браку. Если ты не забыл меня, как они говорят; если ты всё ещё любишь меня, — не медли, но тотчас приезжай и спаси свою несчастную
Антуанетту".
Я положил письмо на стол и прижимал его стиснутой в кулак рукой, покуда проворачивал у себя в уме эти странные новости.
Бриссак, из всех на свете людей!.. Бриссак, которого, несмотря на все его пороки, — а они на самом деле были многочисленны, — я любил и которому доверял как своему самому лучшему другу! Бриссак знал о моих чувствах. Он бы не устроил другу такого подлого подвоха.
Более того, было нелепо, чтобы граф де Реми заставлял свою дочь выйти замуж за Бриссака — дуэлянта, игрока, распутника, нищего.
Вот это примерно я и сказал господину де Преснилю.
— Из того, что я наблюдал, шевалье, — отвечал он, — я делаю вывод, что Бриссак обладает какой-то тайной в отношении господина де Реми: граф когда-то был заговорщиком, с нездоровой приверженностью к орлеанистам[14].
— Pardieu! (Бога ради! — франц.) — вскричал я. — Понимаю. Бриссак в обмен на молчание принудил графа отдать ему в жёны свою дочь. Я покинул Париж, месье де Пресниль, потому что обладал некоторыми сведениями, которые, как мой дядя сообщает мне, монсеньор кардинал вытащит из меня под пыткой, если сможет схватить. Но кардинал кардиналом, а я, видит Бог, месье, вернусь в Париж до конца месяца.
В ту же ночь я покинул Стокгольм, а через неделю отплыл из Гётеборга. Ещё одна неделя — и я высадился в Антверпене. Далее не медля — так быстро, как хлыст и шпора смогли гнать коней, — в Париж. Подпитываемый лихорадкой спешки, из-за которой мне едва требовались еда или отдых, я бешено промчал Термонд, Нинове, Валансьен, Камбре и Сен-Кантен[15].
И вот так случилось, что на девятнадцатый день после своего отъезда из Стокгольма я натянул поводья — грязный от пота и пыли, измученный, томимый жаждой и обтрепавшийся в дороге — у ворот особняка Сен-Симона на улице Сент-Оноре[16]. Однако, когда в ответ на мои расспросы лакей сообщил, что господин герцог в библиотеке с шевалье де Бриссаком, я забыл про усталость и грязь и, как будто недавно из постели, а не из седла, бросился вверх по лестнице, отрясая тучу пыли со своих сапог при каждом шаге. Остановился на мгновение перед библиотекой, чтобы подготовиться к тому, что должно неизбежно воспоследовать; затем, без предупреждения повернув ручку, открыл дверь и вошёл.
Мой дядя и господин де Бриссак сидели за столом над доской для триктрака[17], погружённые в игру.
— Что за… — раздражённо начал мой дядя; затем распознал племянника под маской пыли: — Клод! — выдохнул он, уткнув руки в дородные бока и направив на меня взгляд невыразимого удивления. — Что это за новая дурь?
— Это не дурь, сударь, — кротко ответил я с чувством собственного достоинства. — Честь требовала моего немедленного возвращения.
Де Бриссак, к лицу которого были прикованы мои глаза, слегка побледнел при этих словах и рассеянно забарабанил пальцами по столу.
— Твоя честь? — повторил мой дядя. — Тьфу! А что насчёт твоей жизни? Ты забыл об опасностях, которые угрожают тебе в Париже?
Мне не нужно было дальнейшего приглашения объясниться, и я сделал это так кратко, как мог, однако ни на йоту не умеряя обращённых к де Бриссаку горьких издёвок и оскорблений, которые слетали с моих уст. Не раз он пытался прервать моё повествование, но мой дядя склонил его быть терпеливым до конца.
Закончив, я вытащил из кармана письмо, которое получил от Антуанетты, и передал его герцогу в качестве доказательства того, что изложил.
Сен-Симон взял из моей руки бумагу и в молчании внимательно прочёл. Затем, направив на де Бриссака взгляд крайнего отвращения, велел ему покинуть дом.
Де Бриссак взял свою шляпу и нахлобучил её на самые брови.
— Я не уйду, — сказал он холодным, официальным голосом, — пока не получу от господина де Рувруа удовлетворения за нанесённое мне оскорбление.
— Требовать удовлетворения, а не предоставлять его — вот именно за этим я отправился в Париж и рискнул своей свободой, — ответил я с такой же надменностью. — К вашим услугам, месье де Бриссак.
Он засмеялся и презрительно вскинул свою красивую голову. Затем внезапно, казалось, задумался.
— Стойте, месье де Рувруа, — пробормотал он. — Поскольку вы так ставите вопрос, то не думаю, что буду драться.
— Не будете драться? — вскричал я.
— Вы требуете у меня удовлетворения. Мне нечего предоставить, и я не стану за ваше убийство нарываться на наказание по эдикту[18].
Из других уст это прозвучало бы хвастливо и нескромно, но фехтовальное мастерство де Бриссака было настолько известно, что даже он сам не мог притворяться, игнорируя его, и, когда он говорил о намечающейся смерти, это казалось достаточно естественным утверждением, на какое прошлые победы давали ему право.
— Собака! — закричал я вне себя от бешенства, и если бы Сен-Симон не встал у меня на пути, то бросился бы на де Бриссака.
— Спокойно, дурень, — огрызнулся тот. — У меня есть для тебя более смертоносное оружие, чем моя шпага. У монсеньора имеется к тебе счёт к оплате за твоё бегство. Он отблагодарит любого за известие о твоём возвращении, и — Mortdieu! (Смерть Господня! — франц.) — он будет ещё более признателен за такие сведения, какие я мог бы предоставить ему об авторе знаменитой сатиры. — Он резко расхохотался, затем, сняв шляпу, с насмешкой раскланялся перед нами.
— Adieu, messieurs! (Прощайте, господа! — франц.) — пробормотал он. — Есть одно словечко, которое я прошепчу в ухо постриженника[19]. Это всего лишь имя. Имя человека, написавшего бессмертные строки "Красного Сыча".
Однако это было больше, чем я мог вынести. Обезумев от ярости, я обнажил шпагу прежде, чем мой дядя успел вмешаться.
— Ты Иуда! — закричал я. — Посмотри только на себя!
Герцог больше не пытался мешать мне. Он осознал, что у меня нет выбора. Мгновение де Бриссак ещё колебался.
— Месье де Рувруа, — возразил он с наглостью, которая была за гранью объяснимого, — подумайте, это неразумно. Давайте лучше…
— Видит Бог, сударь, — прервал его я, — если вы не обнажите шпагу, я убью вас, пока вы вот так стоите.
Он увидел безумие в моих глазах и сообразил, что я говорю всерьёз. Пожал плечами и скинул с себя плащ. В следующее же мгновение лязгнули наши встретившиеся клинки.
С несколькими первыми выпадами я стал спокойнее и какое-то время машинально сражался, проникаясь в душе тупым отчаяньем от осмысления того, что из-за моих действий Антуанетта должна потерять своего единственного защитника. У меня не было никаких сомнений относительно исхода. Я мог бы до поры до времени сосредоточенно фехтовать и вполне сдерживать остриё его шпаги, но скоро я утомлюсь, мои ответные удары станут более размашистыми, а потом — конец.
Кому-то может показаться странным, что, осознавая всё это, я настоял на поединке. Но закон кодекса чести, по которому я жил, не оставлял мне выбора.
Затем внезапно я сделался неистов и безрассуден. Зачем падать духом? Это не по-мужски! Моё остервенение скоро проявилось в моём фехтовании. Я сильно теснил де Бриссака, и он отступал передо мной. Я бешено преследовал его и почти достал быстрой атакой в низкой кварте. Он парировал более с силой, нежели с осмотрительностью и на секунду раскрылся. Я увидел щель и ударил всем своим весом, полностью растянувшись, — забыв, что мы топчемся на полированном полу, — и когда я ударил, то поскользнулся. Мое левое колено ударилось об пол, и одновременно моя шпага, от которой отвлеклись мои глаза, казалось, попала в воздух.
