Пьер Бенуа - Прокаженный король
— Предупреждаю тебя, — сказал я с сокрушенной улыбкой, в то время как чудовище в образе автомобиля отбывало с ужасным шумом, — предупреждаю тебя, что мой автомобиль не таких размеров, как твой.
Но Рафаэль заставил меня замолчать столь нежным ударом по руке, что я был окончательно побежден.
— Вот он, — сказал я, когда мы наконец отыскали в куче плебейских машин мой авто в пять лошадиных сил.
Приятель мой похвалил цвет кузова.
— На такой машине прекрасно можно объехать всю Францию. И никогда никакой возни. Гоп-ля! Готово!
— Мой багаж тебе не мешает?
— Ничуть. У тебя другого багажа нет?
— Нет, есть. Он пришел малой скоростью и находится на хранении на вокзале в Каннах. Ведь я, как ты знаешь, не рассчитывал остаться в Ницце.
— Ты дашь сейчас квитанцию Гратьену. Сегодня вечером он его получит.
— Право, я…
— Довольно! Лучше будь повнимательней, следи за рулем, а то ты упустил только что случай раздавить тещу одного из моих будущих избирателей… Вот так! Поверни налево.Теперь все время прямо.
Мы ехали вдоль розового и тихо шумящего моря. Великолепные сумерки умирали. Мною овладела подлинная экзальтация. Потому ли, что произошла внезапная перемена, преобразившая весь вечер, начавшийся так мрачно? Или, быть может, благодаря доверчивости, почерпнутой в различных напитках, которыми меня потчевал Сен-Сорнен в кафе? Не все ли равно! Я с такой непринужденной гордостью управлял моим маленьким торпедо, что можно было подумать, что в моих руках находится руль красного дерева великолепного Бен-Джонсона.
— Вот сюда! — сказал Рафаэль.
Показалась гигантская решетка. На ее позолоченных воротах, между двумя шарами, наполненными молочным светом, я прочел: Villa Тevada. Мой милый Рафаэль! Так вот где он жил! Но к чему злоупотреблять знаками восклицания, тем более что я уже не чувствовал себя удивленным. Мы катили по мягкой аллее, между темными кустами, цветы которых напоминали о себе только своими ароматами. Я увидел вдруг на освещенном подъезде две статуи. Они пришли в движение, когда мы с ними поравнялись. Одна из них, наклонившись, завладела со скромной настойчивостью моим непромокаемым пальто.
— Что нового, Констан? — спросил Рафаэль у другой статуи, когда та освобождала моего друга от его шляпы и трости.
— Ничего особенного, месье. Мадам и мадемуазель, как месье уже изволит знать, покинули виллу в пять часов.
— В лимузине?
— Нет, месье. Мадам пожелала открытый автомобиль.
— Стоило только сказать раньше. Я оставил бы им Бен-Джонсона.
— Мадам сказала, что она предпочитает Кулидж.
— Ну, это ее дело. Иди сюда, Гаспар, я покажу тебе твои комнаты. Ну, что ты там еще бормочешь?
— Ничего. О! Ничего…
Я последовал за ним по широкой, как в театре, лестнице и, поднимаясь по ступенькам, огражденным золочеными перилами, принялся считать по пальцам:
— Один, два, три: по крайней мере три автомобиля. Один, два, три, четыре: по крайней мере два лакея и два шофера. Недурно. Недурно. Вижу, что деньги папаши Барбару сделали чудеса.
Все равно я был счастлив при мысли, что в полночь наконец-то буду представлен этой знаменитой маленькой Аннет.
Я не помню, чтобы я когда-нибудь лгал. Я этим отнюдь не хвастаюсь и даже часто спрашиваю себя, происходит ли это от слишком развитой во мне склонности к общепринятой морали или же просто от недостатка воображения. Как бы там ни было, факт налицо. И совсем нелишне указать на это в начале рассказа, который может быть неточен в мелочах. Без сомненья, эти неточности, если они и встретятся, я возлагаю их целиком на моего друга Сен-Сорнена. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу, чтобы этим злоупотребляли какие-нибудь недоброжелательные умы. «Неточности в мелочах», сказал я, ибо Рафаэль приводил мне множество доказательств подлинности всех событий, о которых здесь идет речь.
Я хорошо знал моего друга несколько лет тому назад. При первом знакомстве он произвел на меня очень сильное впечатление, ибо мне казалось, что он обладает всем тем, чего я сам, как мне думалось, был лишен. Я заканчивал тогда в Сорбонне свою дипломную работу на историко-филологическом факультете и, соблазненный правом бесплатного поступления в число студентов юридического факультета, был уже на третьем курсе его. По окончании пасхальных каникул я заметил у нас нового студента. Это был высокий, красивый юноша и, как мне казалось, образец элегантности. В ту пору, когда молодые люди еще гордятся пробивающимся пушком, он брился. На лекциях вместо того, чтобы делать заметки, он читал спортивные или театральные журналы.
Как мне хотелось стать одним из его близких друзей! Случай не заставил себя долго ждать. Однажды в университетском дворе одному из товарищей, который удивлялся, как можно ходить на лекции, не ведя записей, мой будущий друг ответил: «Нужно только появляться, чтобы профессор привык к вашей физиономии. Что же касается записей — они бесполезны. Накануне экзамена всегда найдется какой-нибудь тип, который одолжит вам свои тетради». В начале июля он попросил у меня тетради. Я был и оскорблен и в то же время польщен — но тетради все же одолжил. Он обещал их вернуть через неделю. Продержал две. Но все же у меня как раз хватило времени перечитать мои заметки. Мы оба выдержали, и он, разумеется, получил высшие баллы. Я никогда не забуду нашего милого завтрака, который он предложил мне в ознаменование нашего двойного успеха. Мы расстались в тот же вечер, по всей видимости, окончательно. В то время как я оставался в Париже, чтобы начать в ноябре подготовку к профессуре, он, считая свои занятия законченными, уехал в Лион, его родной город, чтобы поступить в юридическое бюро одной крупной экспортной фирмы, где, по его словам, отец его занимал видное положение.
— Знаешь, если ты когда-нибудь там случайно будешь, дай о себе знать. Тебе скажут, что в Лионе тоска смертная. Не верь. Лионцы плотно закрывают свои двери — это правда, но Ручаюсь тебе, за ними они не скучают. Не забудь же постучаться в мою дверь.
Три месяца спустя он взбирался на улице Малебранш по лестнице убогого семейного пансиона, где я готовился, в нужде и сомнениях, к искусству вдалбливать в головы юношей веру в жизнь и успех.
Друг мой показался мне сильно изменившимся. Он имел какой-то приниженный и в то же время возбужденный вид.
— Ты, здесь?
— Да — я!
— Ты проездом в Париже?
— Вовсе нет. Я приехал продолжать занятия.
— Я солгу, если скажу тебе, что эта новость поражает меня свыше всякой меры. Я испытываю слишком много эгоистичной радости оттого, что снова вижу тебя. Но я все же ничего не понимаю. Ведь после выпускных экзаменов ты должен был работать с твоим отцом. Разве из тебя хотят сделать доктора?
