Геннадий Андреев - Белый Бурхан
— Я иду в Тибет, в Лхасу!
— Поклонись Потале от всех нас. Да пусть будет легок ваш тяжелый и длинный путь! — Старик Шагдор с достоинством поклонился, прижав правую руку к сердцу. — Я не держу на тебя обиды за насмешку над стариком…
Глава восьмая
БЛАГОСЛОВЕНИЕ БОГОВ
В деле надо проявлять выдержку, в счастье — бдительность. И Деол и счастье теперь были у Пунцага. Выдержки тоже пока хватало, вот только бдительностью он еще не обзавелся и едва не поплатился за это на сорок восьмой день пути, когда на их караван напал отряд голаков. Только теперь, когда засвистели пули и караван лег, бывший ховрак пожалел, что отказался от оружия, хотя хорошую русскую трехлинейку предлагал ему ширетуй еще там, в Бурятии, когда на халат ламы он накинул грязную тибетскую шубу.
Пунцаг видел, как сверкнули вороненые стволы винтовок ховраков, как достал из-под теплого халата свой наган Жамц, выложил продолговатые бомбы, похожие на бутылки, личный ховрак-охранитель ширетуя Цулунбат, прислуживавший ранее самому Тундупу. А потом, когда голаки пошли в атаку, обнажив клинки, он оказался на их пути со своим ослом, и только случайно нащупанная им урга — палка с ременной петлей — спасла молодому баньди жизнь: Пунцаг ловко накинул ее на шею одному из всадников и свалил на землю, остальные попали под ураганный огонь и взрывы бомб, рассыпались по степи. Этот караван оказался им не по зубам, и они ушли, чтобы не искушать судьбу.
Пленный голак был допрошен Жамцем, разоружен и отпущен, а Пунцаг обзавелся не только конем, трофейным оружием, но и мешочком с серебром. Деньги он сразу же отдал ширетую, а шапку нацепил на себя, заткнул за опояску шубы два нагана и повесил на шею тяжелую длинную винтовку с плоским и широким штыком. Сыромятный ремень давил на шею, приклад лупил по боку, штык постоянно за все цеплялся, но Пунцаг и вида не подавал, что не только Не рад неожиданному подарку судьбы, но и готов освободиться от него в любой подходящий момент. Но все ховраки восторгались храбростью молодого ламы, и даже завистник Цулунбат сказал искренне:
— А ты, Пунц, не такой уж и слюнтяй!
Потом дорога стала хуже, а скоро — совсем плохой. А ведь еще недавно, проходя через земли Амдо, мимо священного Кукунора с его голубой водой, Пунцаг думал, что такие же благословенные места будут вести их до самой Лхасы. Но пошли сухие степи, полные разбойных шаек, за ними — солонцы и сыпучие пески, кочковатые болота… А опытные ховраки, ходившие с караванами в Лхасу уже не раз и не два, пугали еще большими бедами и трудностями пути: страной Цайдам[72] с ее болотами, в которых гибнут и тонут целые караваны; перевалом Танг-Ла, одно упоминание о котором заставляло их закрывать от страха глаза и совсем не дурашливо хвататься за сердце.
Чем ближе караван подходил к Цайдаму, тем больше непонятного творилось вокруг. Уже с вечера начались туманы, ломающие не только дальний горизонт, но искажающие до неузнаваемости близкие предметы. А к полуночи заплясали звезды на небе, следом за ними закачалась, а потом стала падать и снова взмывать кверху стареющая луна. Пламя костра, за которым сидел Пунцаг с ховраками, ни с того ни с сего все время меняло окраску от белого до темно-красного, а виски начинала стискивать тяжесть, от которой невозможно было избавиться никакими воздействиями на чувствительные точки ушей и шеи, показанные ему в свое время Жавьяном… До утра Пунцаг не мог уснуть, а когда взошедшее солнце неожиданно раздвоилось, а потом вытянулось блестящим белым столбом, молодой лама не выдержал, прошел в голову каравана, склонился перед ширетуем.
— Что тебе, баньди? — спросил тот равнодушно, прижимая кончиками пальцев подрагивающие синие жилки на висках.
Пунцаг молча показал на солнечный столб.
— Это бывает часто при подходе к Цайдаму. Не пугайся.
— У меня болит голова.
— У меня она болит тоже. И у всех, кто в караване… Цайдам есть Цайдам… Завтра увидишь его.
Белоснежное искрящееся плоскогорье. Но то, чем оно выстлано, совсем не снег. Это — соль. Безжалостная и въедливая. Только плотная повязка на лице может на какое-то время выручить. Но через эту повязку уже через минуту-другую невозможно дышать, а когда снимешь ее и сожмешь в руке, из ткани потечет горько-соленая рапа. Вторично надевать повязку бессмысленно: она быстро высыхает и становится ломкой, а главное — совершенно не пропускает воздух…
— Зажечь костры! — подал команду кто-то из караванщиков.
Хворостом и сухой травой грузили верблюдов еще вчера утром. Но намного ли хватит этого топлива, когда пойдут низинами? И не станет ли их караван новой свалкой костей, какие они уже видели на своем пути? Днем здесь жарко, а ночью падает такой мороз, что не гнутся пальцы…
Вчера на закате столб солнца расплющился и превратился в красный блин, который лег кровавой скобкой и долго не падал за линию горизонта, чтобы уступить место звездам и луне. Ночь была стылой, а утром вместо солнца на востоке вспухла подушка, похожая на каплю расплавленного олова. А сейчас солнце блестело совсем холодно, как серебряная — монета в чужих руках. И, конечно, оно не могло согреть эту землю, похожую на саван. Да и нет ее, твердой земли! Есть только соляной покров, в котором копыта животных пробили дыры. Там, под солью, черная, густая и едкая жижа. Корочка покрывающей ее соли не так прочна, как хотелось бы, и легко протыкается копытом. Еще хуже, если копыто животного попадет в старую дыру — хрустнет кость, брызнет рапа, смешиваясь с алой кровью, и яд соли отравит в считанные мгновения. Спасти ни коня, ни верблюда, ни осла уже невозможно. Да и человеку не поздоровится, попади он в такую западню!
Люди спешились и вели караван в поводу, старательно и аккуратно обходя черные дыры на белом. Но их слишком много — караваны этой дорогой идут часто, и соль не успевает заклеивать раны в своем панцире. Соляная корка местами почти не держит человеческий вес гнется под ногами, выдавливая зловещую рапу наружу. Она разъедает соляной покров еще и сверху, не успевая застыть причудливыми натеками. Но люди и животные спешат — задерживаться нельзя ни на мгновенье, любая остановка или задержка губительны. Лишь там, где пустыня выгибается вверх и сверкает на солнце гранями седых камней, можно передохнуть…
Страшная часть пути! И как бы ни пугали ужасами «суры» — болезни перевалов, Цайдам намного коварнее и злее…
Уже к полудню потеряли почти всех коней и пять верблюдов. Груз с них не стали снимать, не стали и пристреливать погибающих животных — не до них. Солнце становилось румяным, как яблоко, и только перевалив на вторую половину неба, снова начало бледнеть. Снизу, из степи, потянуло жарким ветром. Люди на ходу снимали с себя все и шли почти голыми. Блестела соль на спинах, разъедая царапины и потертости, залепляла глаза и уши, нарастала коркой на губах. Один за другим стали падать люди. Их поднимали, вели за собой, но они снова падали, обессиленные…
