Иван Любенко - Черная магнолия
— А вот и гость пожаловал, — пробасил хозяин. — Ну садись, садись, дорогой, разговоры будем разговаривать.
Не произнося ни слова, Клим Пантелеевич опустился в кресло. Распутин уставился на адвоката, словно пытаясь его загипнотизировать. Ардашев поймал недобрый взгляд и вперился прямо в переносицу визави. И вдруг старец вздрогнул, прикрыл на миг глаза и, будто пытаясь снять с лица паутину, провел по нему ладонью. Затем он отнял руку и сказал:
— Ох и крови на тебе, мил человек! Но ты молись, кайся перед Господом! Он простит! А грех на то и дан, чтобы каяться!
— Я вас слушаю, — сухо выговорил Ардашев.
— Да-да. — Он посмотрел на секретаря. — Ты ничего еще ему не говорил? — Секретарь отрицательно покачал головой. — Ну дык, тада я и поведаю. Вишь какое дело… Ароша сказывал, что ты мастак всякие загадки отгадывать. Но берешь за это немалые деньги. — Он вынул из кармана брюк толстую пачку перевязанных бечевкой радужных и положил на журнальный столик.
— На, возьми.
Клим Пантелеевич не шелохнулся.
— Мы просить тебя хотим, чтобы ты помог России-матушке… Ты понял?
Ардашев покачал головой.
— Григорий Ефимович, позвольте я все объясню? — вмешался секретарь.
— Ладно, валяй. У тебя язык побойчей.
— Видите ли, какое дело, уважаемый Клим Пантелеевич. Несколько дней назад к Григорию Ефимовичу напросился на встречу один полковник откуда-то из периферии. Из его слов следовало, что он сделал очень важное открытие, связанное с геликоптерами. Как он нам объяснил, в настоящее время французские конструкторы жиропланов бьются над одной проблемой: они не могут заставить эту машину подняться и совершить горизонтальный полет. По его словам, все дело в некоем устройстве. Вот его-то и придумал полковник. С чертежами и выкладками он поехал в Москву на выставку воздухоплавания. Но сколько он ни пытался обратить внимание военных на его открытие — все тщетно. Даже великий князь Александр Михайлович, который помогает авиаторам, не удостоил вниманием его разработки. Но, узнав из газет, что царская семья собирается в Ливадию, он отправился в Ялту. Здесь Левицкий пытался пробиться на прием к Государю, но такой чести ему не оказали. И тогда он пришел к Григорию Алексеевичу и попросил проинформировать Его Величество о важном открытии. Естественно, я объяснил ему, что для этого нам потребуются чертежи и пояснения. Кое-что было при нем. — Он вынул из папки три листа обычной почтовой бумаги и передал их Ардашеву. — Вот, возьмите.
— Это все?
— Нет. По его словам, он снял почти все, но оставался один самый важный лист, который полковник пообещал принести сразу, как только снимет с него копию. Правда, перед самым уходом он обмолвился, что ему кажется, будто за ним ведется слежка, и он очень опасается, что это связано как раз с его новшеством. А на следующий день он повесился в собственном номере. Согласитесь, все это весьма странно. Совершенно случайно от одного официанта я узнал, что вы, господин Ардашев, находитесь в Ялте. Я читал в газетах о ваших расследованиях, и потому мы решили обратиться именно к вам, а не в полицию. Во-первых, полиция все равно ничего не отыщет, а во-вторых, генерал Думбадзе и полицейский начальник Гвоздевич не питают к Григорию Ефимовичу добрых чувств.
Распутин потряс кулачищами и воскликнул:
— Нехристи! Вот напущу на них Демонов! — И, глядя на Ардашева, уже совсем смирным тоном сказал: — А деньги ты возьми. Они пригодятся. За всяку работу должно людям платить.
Симанович вынул из той же папки лист гербовой бумаги и протянул его адвокату.
— Вот, Клим Пантелеевич, прочтите. Это прошение Левицкого на имя Государя.
Ардашев читал и не верил своим глазам:
«…мною сконструирован воздухоплавательный аппарат с новым принципом полета. Заключается он в том, что если над летательным аппаратом создать за счет вращения винта искусственную бурю, то под влиянием этой силы он будет держаться в воздухе, подниматься и опускаться, а также передвигаться в разные стороны, обеспечивая при этом полную безопасность полета. Таковое было бы невозможным без изобретения принципиально нового механизма, названного мною автоматом перекоса. Благодаря ему можно управлять несущим винтом геликоптера».
— А может, Ароша, мы мало денег аблакату дали? А? Пойди еще принеси. Они там… сам знаешь…
— Послушайте, господа, никакой оплаты мне не нужно. Погибший полковник Левицкий мой земляк, и я уже взялся за расследование этого дела. Так что обойдемся без денег. Вы позволите, я возьму с собой чертежи и это прошение?
— Да-да, забирайте всю папку! — замахал руками Симанович.
— Я, кстати, уже установил, что Левицкий был убит.
— Вот видите, Григорий Ефимович, я же вам говорил, что Клим Пантелеевич распутает любое дело.
— Так и хорошо! Вот пусть и деньжата возьмет.
— Благодарю вас, но я не настолько корыстен, как может показаться.
— Ай-ай-ай! — покачал головой Григорий. — Нешто можно так? А сколько в твоем городе храмов, мил человек?
— Семнадцать.
— Так будет восемнадцать! Ароша, неси капиталы! Серенькие[7] давай! — Симанович не двинулся. — Я что тебе сказал! — прикрикнул Распутин и так стукнул кулаком по столу, что зашаталась фарфоровая ваза.
Секретарь стремглав, будто ему в штаны подлили скипидару, бросился в соседнюю комнату и тут же вернулся с еще более увесистой пачкой двухсотрублевых купюр.
— На вот, дорогой, возьми. Коли у самого нет нужды — на храм жертвуй! Грех не брать на доброе дело! Токмо скажи своим попам, что это от Григория Ефимовича, от святаго старца земли русской. Скажешь? Ладно? — попросил он умоляюще.
— Непременно. На храм, так на храм. Как вы отнесетесь к тому, если выяснится, что злодей, который расправился с полковником, сам уже на том свете? Тогда ваши деньги могут быть потрачены впустую.
— Как это зазря? Да ежели Господ покарал душегуба, так, значит, и суд Божий над ним свершился! Вот ты и отблагодаришь Создателя — храму деньги пожертвуешь. Но и себя не забудь… А мы, буде понадобится, скоро снова в окаянную столицу махнем.
— Ну, хорошо, допустим. Как вы узнаете, что я выполнил обещание и отыскал преступника, если вы только что сказали, что, может быть, скоро из Ялты уедете?
— Я, милай, вижу, что ты честный интелихент и за нос меня водить не станешь.
— Послушайте, Григорий Ефимович, — присяжный поверенный бросил на старца испытующий взгляд, — а для чего вам все это нужно? Ну, зачем тратиться? Сообщили бы в полицию — и дело с концом.
— Нет, ну ты смотри, Ароша, что за человек! Никак уразуметь не хочет! — Распутин хлопнул себя по коленкам и нервно заходил по комнате. Остановившись, он несколько секунд молча смотрел в окно, потом резко повернулся и сказал: — Ты думаешь, Гришка — пьянь, Гришка — бабник, Гришка впился в царскую семью, точно клещ! Да? А я, ежели хочешь знать, токмо о России и думаю, о благе, о людяМЃх простых, коим жить невмоготу на свете… А скольким я помог? Тебе это ведомо? Кому коровку, кому на дохтора, кому избу новую справил… Да ежели бы не я, наш бы мужичонка уже давно в окопах бы сгнил. А я не дал!.. А может, ты чаешь, что землю нашу любит единственно тот, кто в Думе портки просиживает? Вот они кровопийцы и есть! И Царя нашего батюшку ненавидят… А он, — Распутин потряс над головой указательным пальцем, — помазанник Божий! Его власть самим Господом дадена! Вот я и хочу для самодержца нашего, а выходит, для России-матушки что-то хорошее сделать. — Он помолчал несколько секунд и добавил: — Да и полковника жалко. Добрый он был, не то что ты… в тебе зла много…
