Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
Утром Айшат встала и, помолясь Богу, пришла к Пшемафу спрашивать, где Дыду. Кабардинец уверял ее, что мальчик уехал. Она поверила и рассказала следующее.
Дыду решился бежать в горы. Айшат умоляла его увезти и ее, но он не соглашался, находя тысячу возражений. Она просила мальчика лишить ее, по крайней мере, жизни. Он почти был согласен, но вспомнил, что некому будет сказать Искендеру, куда Дыду девался, оставив стреноженного коня пастись в известном месте за Кубанью, а оружие у такого-то кургана, убедил ее остаться в живых. Только поэтому Айшат не хотела искать конца своим несчастьям в смерти.
Здоровье Александра Петровича было в чрезвычайно дурном положении, рана перестала нагнаиваться; черкесский врач часто повторял: «Яман, чох яман!» (плохо, очень плохо!). Айшат не позволено было к нему входить.
Пшемаф говорил отцу Иову, что, если б капитан был здоров, он, вероятно, нанял бы женщину отвезти Айшат в Ставрополь; кабардинец сам был готов на это, но, к несчастью, не имел ни копейки денег. Добрый священник не заставил себя просить, он тотчас приискал девочке спутницу, которая взялась довезти тавлинку до означенного города. На другой же день Айшат отправили с нянькою, не дав ей проститься с Александром.
Дыду был похоронен по магометанскому обряду. Вымыли его труп, выбрили голову, надели на него две чистые рубашки, завернули в белый саван, накинули на голову черкесскую шапку, положили на носилки, понесли на кладбище головою вперед, опустили в могилу ногами к востоку, правою стороной в подкоп, вырытый на дне могилы, наложили досок наискось и закидали землею. Над головой его воздвигнули столб, на котором сделали надпись и поставили длинный шест с флигерем. По черкесскому обычаю – это значило, что усопший погиб от раны, нанесенной ему гяурами. Почетный знак, столь же почитаемый горцами, сколько уважаем у нас орден св. Георгия.
VII
Закубанский Карамзада [33]
Кто по чувствам, вражде или влечению
роковому покинет дом и родное пепелище
для жизни боевой, тому благовоние –
дым битв и запах крови [34].
Пшемаф не забыл о черкешенке, виденной им в мирном ауле; он посылал предложить за нее калым владетельному князю, но получил в ответ лишь оскорбительные насмешки. Препятствия, разумеется, подстрекнули его желания: пылая гневом против князя, он решился украсть красавицу. С этой целью он задумал сблизиться со знаменитым разбойником Али-Карсисом. Полумирный врач-черкес представлял ему для этого все средства… Вскоре дело было слажено, и Эскулап отправился новым Меркурием за Кубань… Через несколько дней Пшемафу дали ответ, что разбойник в самое короткое время приедет видеться с ним. Чтобы, однако ж, склонить Али-Карсиса на что-либо, нужны были деньги, а у кабардинца их вовсе не было. Он решился просить у полкового командира часть жалованья вперед. Добрый старик, всегда готовый одолжить подчиненных, если дело от него зависело, приказал квартирмейстеру удовлетворить Пшемафа.
Узнав о намерении закубанского карамзады быть на днях у молодого кабардинца и о желании этого ехать за Кубань на охоту единственно для того, чтобы встретиться со знаменитым разбойником, полковник советовал корнету быть как можно осторожнее с Али-Карсисом, который в состоянии употребить во зло эти короткие сношения. Между тем полковник желал иметь лазутчиком карамзаду, если только будет возможность склонить на то разбойника. В самом деле, подобный человек мог быть весьма полезен для кавказских военных дел.
Пшемаф дал слово употребить все старания свести полковника с разбойником, если только самому удастся свидеться с ним.
Несколько дней спустя Пшемаф и врач-черкес по имени Мустафа отправились вместе за Кубань на охоту – это был день, назначенный для свидания с карамзадою. Опасности не было никакой для кабардинца, потому что он имел верного проводника. Между тем звание лекаря в большем уважении среди черкесов, а еще более у разбойников, которым чаще других бывает необходимость прибегать к искусству врачей. Дорогою Пшемаф убедил товарища уговорить Али-Карсиса побывать у него в гостях, уверяя, что разбойник может быть совершенно спокоен на свой счет.
Оба спутника взъехали наконец на курган и, осмотрясь на все стороны, увидели всадника на отдаленном холме. Врач-проводник повернул свою лошадь направо и, шагом объехав два раза кругом вершины, стал на прежнее место. Видневшийся всадник сделал в свою очередь то же, только один раз, потом спустился, круто повернул коня направо, проскакал несколько саженей, поворотился назад, как вихрь занесся опять на холм, остановился, слез с коня и лег на землю. Мустафа предложил тогда Пшемафу ехать к лежащему человеку. Кабардинец, который понял, что все проделанное было условленным знаком, принял предложение и поехал со своим проводником на курган.
Через час наши всадники подъехали к человеку, лежавшему на холме. После обыкновенных приветствий по обыкновению правоверных врач спросил, куда им надобно направиться; черкес махнул небрежно рукою назад и, остановив указательный палец, означил направление, промолвив: «На крайнем кургане начнешь класть намаз».
Они отправились далее. Употребив более часа, оба всадника взъехали на курган; тут Мустафа слез с лошади, разостлал бурку, снял ружье и, обратясь к полудню, стал на колена, словно хотел молиться Богу. Пшемаф, который держал его лошадь в поводу, спустился с холма и поехал к камышам, растущим по берегам топкой речки.
Вскоре два человека вышли из-за мыса. Они пошли на курган, где молился лекарь; взойдя туда, один из них громко и радушно сказал:
– Мустафа, салам алекум!
– Алекум салам, Али-Карсис! – отвечал врач.
После этого приветствия они подошли друг к другу и обнялись по-своему. Это объятие состояло в том, что они правыми руками взяли друг друга за левый бок, левые руки закинули на правое и щекою прислонились к левому плечу один другого. После того оба они уселись на разостланной бурке. Мустафа закричал Пшемафу, чтобы он сбатовал лошадей и пришел на курган. Кабардинец соскочил с коня, снял повод со своей лошади, задев им за трок седла Мустафы, и наконец завернул этот повод за заднюю луку; таким же порядком запутал он повод другой лошади в свое седло и поставил их рядом, но в стороны, совершенно противоположные. Он узнал в собеседнике Мустафы одного из самых отчаянных черкесов, кидавшихся на него в последнем деле, где был ранен капитан Пустогородов. Врач не дал времени Пшемафу вымолвить слова.
– Али-Карсис, – сказал он, – вот мой кунак (приятель), с которым мы обязались взаимным братством.
– Не говори мне о нем! – возразил разбойник, – мы уже знакомы: в последнем деле схватились в рукопашный бой, но не удалось хорошенько
