Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
– Ужели вы, Александр Петрович, не оскорбляетесь такою на вас клеветой?
– Если б и оскорблялся, к чему послужило бы это сознание? Совесть и товарищи ни в чем меня упрекать не могут; знакомые не поверят клевете, до незнакомых мне дела нет; к тому же в настоящее время трусов не существует. Вот если б меня отдали под суд, тогда я стал бы поневоле оправдываться.
– Да вы ничего не получите!
– Пшемаф! Это будет не в первый и не в последний раз; разве со мною одним это случается? Зато вы видите, как я служу, лишь бы только не могли придраться ко мне: впрочем, брань и хула нечестного – хвала честному.
Доложили о полковнике. Пустогородов приказал просить его, взяв с Пшемафа слово молчать о донесении.
VI
Горестные события
Tis not harsh sorrow, but a tenderer woe,
Nameless, but daer to gentle hearts bellow,
Felt without bitterness – but full and clear,
A sweet dejection – a transparent tear.
Byron [31]
Почтенный полковник, войдя к Александру Петровичу, с искренним участием расспрашивал о состоянии его раны. Потом, подавая больному бумагу, промолвил:
– Прочтите, Александр Петрович! Я получил нынче предписание, которое, быть может, будет вам неприятно, но что же делать, черт возьми!
В бумаге предписывалось полковому командиру, под строгою ответственностью, отобрать немедленно у капитана Пустогородова обоих детей и представить их в Ставрополь: мальчика для отправления в батальон военных кантонистов [32], а девочку для промена на русских дезертиров.
– Ты поедешь домой! – сказал Александр, поцеловав Айшат, у которой вместо ответа засверкали крупные слезы.
– Когда же вы думаете их отправить, полковник? – спросил капитан.
– Да дня через три надо будет.
Айшат сидела на кровати словно пораженная громовым ударом; слезы градом катились из глаз ее без малейшего кривления; странно было видеть это плачущее личико, сохранившее всю свою ясность; но могло ли оно быть иначе, когда скорбь ребенка была сердечная, непритворная?
Дыду, увидя плачущую Айшат, спросил на своем языке, о чем она печалится, и когда узнал, его черты внезапно изменились, бледность покрыла щеки – все в нем выражало страх и опасение. Он устремил вопросительный, полный скорби взор на капитана, который кивнул только головою.
Мальчик опустил глаза, слезы лились из глаз его. После минутного молчания он спросил:
– Куда же повезут нас?
Но Александр не мог отвечать и взглянул на отца Иова. Священник понял его и рассказал все мальчику.
Дыду внимательно выслушал: поднял вдруг голову, пристально посмотрел на священника и щелкнул языком.
Капитан, к несчастью, погруженный в задумчивость, не слыхал этого решительного, отрицательного знака тавлинцев; отец Иов не понимал его значения.
День медленно клонился к вечеру, длинный, как те дни, когда постигает нас печаль.
Дыду много говорил по-своему с Айшат, девочка безмолвно слушала и только изредка вопросами перерывала речь маленького тавлинца, Дыду был особенно ласков с Александром и во весь день не спускал с него глаз.
Вечером приятели Пустогородова играли в карты. Бесчувственный Николаша дивился грусти брата, старался его развлечь, но тщетно. Айшат во весь вечер не отходила от капитана.
Часу в девятом Дыду вызвал ее; они разостлали на дворе коврики и при сиянии полной луны, разливавшей роскошный свет, приносили девственные молитвы творцу. Отец Иов, проходя мимо и услышав тяжкие вздохи детей, остановился, долго любуясь их набожностью. Окончив молитву, они встали, Дыду обнял крепко девочку, потом оба вошли в комнату.
Преферанс кончился, собеседники Пустогородова готовились разойтись, когда прибежал казак, запыхавшись, звать Пшемафа к полковнику.
– Что такое? – спросили многие.
– Не могим знать, – отвечал казак, – должно быть, тревога на низу.
Спустя несколько времени послышались скачущие казаки. Александр, Николаша и отец Иов разговаривали вместе, Пшемаф возвратился к ним смущенный.
– Зачем же не вас послали на тревогу? – спросил Александр.
– Я уже был там. Пустое – хищников нет.
– Что с вами?
– Голова очень болит!
На дворе капитана засуетились!
Тщетно уговаривал Пшемаф раненого не выходить на сырой и холодный воздух, но Александр хотел узнать причину случившегося шума.
Вышед на крыльцо, он увидел казаков, которые тащили что-то к нему на двор.
– Что это такое? – спросил Пустогородов.
– Дыду, ваше благородие! – отвечал один из телохранителей Александра. – У этих казаков души нет – хуже собак!
Александр подошел к мальчику: он был обрызган кровью, тело его едва было тепло; все усилия привести тавлинца в чувство остались напрасны. Он испустил дух.
Александр расспрашивал, что случилось с мальчиком.
Дыду поздно вечером выехал вооруженный из станицы верхом. Никто на выезде не останавливал его: все знали питомца капитана Пустогородова. Он спустился по балке к Кубани и направлял коня на брод, оглядываясь на все стороны. Казаки, лежавшие в секрете за кустами, приняли было его за хищника, но видя, что он один, окликнули по-русски. Он выхватил молча ружье из нагалища. В это время секрет выстрелил по нем; мальчик поскакал по узенькой тропе, проложенной в кустах, наехал на другой секрет, который, слышав выстрелы, сделал по нем залп и попал в него; однако мальчик поворотил лошадь и бросился в Кубань; он попал на глубокое место, где обняв коня, поплыл вдоль берега.
Казаки успели зарядить опять ружья и, следя взором за плывущим седоком, слышали, как он вполголоса бормотал: «Алла ла ил алла!» Это заставило их вторично дать по нем залп. Когда Пшемаф приехал, лошадь мальчика только что выведена была на берег, а Дыду лежал без чувств на земле. Ружье висело на нем, он был пронизан насквозь четырьмя пулями. По следу, еще от первого секрета, виднелась кровь.
Пшемаф похвалил казаков, уверяя, что сам капитан одобрил их бдительность на секрете и меткие выстрелы.
Александр, наградив их по рублю серебром за строгое исполнение своей обязанности, просил Пшемафа приказать отнести тело на свою квартиру, дабы Айшат не видала его, и похоронить по магометанскому обряду.
Пустогородов во всю ночь не мог сомкнуть глаз. К свету он почувствовал сильный жар, грозивший обратиться в
