Казанова в Петербурге - Галина Грушина
Екатерина говорила будто по книге. Судя по всему, поражать собеседника блеском образованности ей нравилось гораздо больше, чем очаровывать его своей малозаметной привлекательностью. Не зная, что ответить, так как астрономия никогда не входила в круг его интересов, он пробормотал:
Могу только восторгаться ученостью Вашего Величества.
И недовольно подумал, что вряд ли они теперь скоро доберутся до более интересных тем. Что ж, если императрица желала ученой беседы, он готов поддержать и ее, не ударив в грязь лицом.
— Но что происходит у вас с праздником Рождества Христова? Не кажется ли Вашему Величеству, что правильнее отмечать его в дни солнцестояния и до Нового года?
Они медленно расхаживали по садовой дорожке; спутница императрицы скромно держалась сзади.
— Я ожидала этого возражения, — кивнула Екатерина. — На мой взгляд, оно несостоятельно. Справедливость и политика заставляют меня мириться с этим небольшим несоответствием. Иначе меня обвинят в отмене решения Никейского собора.
Услыхав про Никейский собор, кавалер онемел. Ни о какой лирике теперь и речи быть не могло. Императрица между тем говорила и говорила, не давая словоохотливому кавалеру, подобно собрату своему Фридриху, и рта раскрыть. Его удивление росло, пока он не почувствовал заученности ее речи: должно быть, с самого начала она вознамерилась поразить его и хорошо подготовилась.
Он возвращался домой в некоем смятении чувств. Просидеть в Петербурге почти восемь месяцев, чтобы услышать из августейших уст лекцию по астрономии! Теперь Екатерина отправится в Царское Село, и рядом с нею будет Орлов. Он досадовал, что не сказал о своем желании поступить на русскую службу. Однако как было вставить слово?
У Екатерины с доверенной ее камер-фрау состоялся разговор о кавалере.
— Каков мужчина? — посмеиваясь, осведомилась императрица.
— Прощелыга, — был ответ. Императрица рассмеялась:
— Больно хорош. И с Вольтером знаком. К королям вхож.
— Матушка, — всплеснула руками камер-фрау, — зачем тебе этот облезлый индюк? У него шея синяя.
— Может, мы его к чему-нибудь пристроим? — заколебалась Екатерина.
Но камер-фрау была неумолима:
— Если на племя, то не гож. Жерменка писал, со смрадной болезнью. Гришенька-то небось как гриб-боровик.
— Ин, будь по-твоему.
Августейший приговор кавалеру де Сенгальту был произнесен.
ЛАМБЕР
Заира сильно загрустила. Кавалер часто заставал ее сидевшей с ногами на кровати и гадавшей на картах. Он возмущался: карты даны человеку для благородной азартной игры, а не для невежественного гадания.
— Карты правду говорят! — огрызалась Заира. — На сердце у тебя какая-то трефовая дама. Это не я.
Кавалер изумился:
— Ты осмеливаешься снова ревновать? Несчастная. Разве я твое достояние? Чтобы я, Джакомо Казанова, стал собственностью маленькой татарской простолюдинки? Запомни: кавалер де Сенгальт принадлежит всем женщинам в мире.
— Старый хрыч! — завопила Заира, и карты полетели в лицо кавалеру. По правде говоря, употребила она более сильное выражение.
Кавалер был возмущен до глубины души.
— Сейчас я без карт предскажу твое будущее: в ближайшее время ты будешь бита!
И он поучил строптивицу тростью.
Ночью, в постели, после обычных удовольствий, он наставлял свою татарку:
— Любить надо изящно, играя. Существует целая наука любви. Есть церемония сближения, есть правила ревности, есть искусство расставания…
— Обвенчаемся. — попросила Заира.
Кавалер даже поперхнулся:
— Какая дикость! Ты никогда не станешь европейской женщиной.
— Но ведь ты сам рассказывал, что султан Оросман хотел жениться на рабыне Заире.
— Это домысел г-на Вольтера, причем весьма недостоверный. Брак — самое безнравственное изобретение человечества. На Западе давно произошла сексуальная революция, а в России все дышит ветхозаветной моралью. Если в области общественного устройств, философии, искусства вы отстали лет на двести, то в области нравственной — на две тысячи лет. Ты совсем дитя, а уже пропитана обветшалыми взглядами на любовь.
— Все люди когда-то женятся, — не сдавалась Заира.
— Только не я.
Это была чистая правда. Многие женщины мечтали женить на себе кавалера, но едва разговор заходил о свадьбе, он бежал прочь, даже если бывал страстно влюблен. Он покинул обожаемую Манон Балетти, он не решился обосноваться в Неаполе возле милой сеньоры Лукреции, не говоря уже о богатых наследницах вроде м-ль Ромэн или Эстер, тщетно манивших его в благоустроенное существование. Он всегда предпочитал свободу. И уж, конечно, не собирался расстаться с нею, связавшись с купленной им за сто рублей петербургской лягушкой.
— Ты говорил, что бываешь счастлив со мною, как никогда, — напомнила она.
Подумав, он ответил серьезно:
— Счастлив, как никогда, я был год назад, в Вольфенбюттеле, в третьей по величине библиотеке Европы. Я провел там восемь воистину незабываемых дней.
Утром, одеваясь для прогулки, он спросил у гайдука:
— Что означает местное выражение «старый хрыч»? Акиндин, догадавшись, откуда оно известно барину, хмыкнул:
— Что-то вроде «мон шер ами».
Его ухмылка насторожила кавалера, поэтому он обратился с тем же вопросом к соседу своему Ринальди, с которым они вместе выходили на улицу.
— Это вам Заира сказала? — с живостью поинтересовался тот.
— Да. Мне перевели его как «дружок», но сказано оно во время ссоры, и я сомневаюсь. Итак?
Архитектор задумался над переводом:
— Выражение это… гм… оценивает вашу мужскую силу. Кавалер самодовольно усмехнулся:
— Ну, в моей мужской силе Заира может не сомневаться.
— Стало быть, оно не имеет к вам отношения.
— И все-таки я ее поколочу.
— Лучше уступите ее мне.
— Сударь! — удивился кавалер. — Я уже дал вам разрешение объяснить малютке свои чувства и спросить о ее решении.
Старые, влюбленные чудаки, полные нерешительности, были смешны ему. Сам он никогда не знал колебаний, и сразу брался за дело: женщины только и ждут, чтобы ими кто-нибудь овладел.
Прогуливаясь от нечего делать по городу, кавалер снова и снова любовался бесконечными пустырями, кучами всякого мусора, гнилыми заборами и с раздражением думал, что в окружающем безобразии не стоит винить одно российское правительство; видно, уж сам народ таков, что не в силах соблюдать порядок. Некоторые особняки снаружи хотя и красивы, на собственном опыте он убедился, что внутри даже самых богатых отовсюду выглядывает домашняя грязь. Особенно отвратительны жилые помещения челяди: нигде в мире он не встречал такого пренебрежительного отношения высших слоев к нуждам низших. О жилищах простонародья не приходилось говорить: любая собачья конура завиднее. Недаром, видно, так безысходно печален взгляд московитов, так заунывны их песни. Смеяться от души они не умеют, находя отраду лишь в беспробудном пьянстве. При всем при том не желают никаких перемен, зубами держатся за старое, страшно хвастливы и любят пускать пыль в глаза иностранцам, хваля все отечественное
