Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
Свет мерк, а монголы все стреляли и стреляли по отступающим копейщикам. Измученные тамплиеры выстроились позади воинства тонкой линией, принимая стрелы на свои доспехи, чтобы отступление не превратилось в беспорядочное бегство.
Болеслав понесся галопом. Рядом, потупив взор, ехали гонцы. Поражение угнетало всех – поражение и страх. Вместо того чтобы слать победные реляции, король теперь сам должен направиться к своему кузену Генриху с униженной просьбой явить милость и снисхождение. Скакал Болеслав молча, наблюдая перед собой игру длинных теней. Доблестных французских тамплиеров монголы уничтожили, а ведь это была самая грозная сила из всех, какие ему известны. Кто мог остановить захватчиков, как не военно-рыцарские ордена? А ведь эти рыцари сражались в Святой земле с полчищами еретиков-магометан, отвоевывали у них Иерусалим… То, что их перебили за один день, потрясло Болеслава до глубины души.
Позади лютыми волками завывали монголы. Целые сотни их стремительными бросками налетали сзади и убивали тех, кто хотел одного: отступить и укрыться. Стрелы продолжали падать, даже когда начал сгущаться сумрак. Людей, наскакивая, выволакивали из седел сзади и, схватив, убивали под глумливый хохот. Да еще, перед тем как убить, норовили пнуть или отвесить тумака.
Когда стемнело окончательно, Байдар с Илугеем наконец отозвали свое воинство назад. Город Краков лежал впереди нагой и беззащитный, и монголы с восходом луны повели к нему коней неторопливо, шагом.
Было холодно. В ясном небе ярко светила луна. Ямской гонец во весь опор гнал по пыльному большаку. Он устал. Глаза слипались, а поясницу то и дело простреливала резкая боль. На миг его охватил внезапный страх: он забыл, сколько станций проскакал за сегодня – две или три? Каракорум остался далеко позади, но гонец помнил, что сумку с ее драгоценным содержимым должен передать в целости и сохранности. Что в ней, посланец не знал, пояснили только, что эта вещь дороже его жизни. Человек в Каракоруме, прибывший из темноты, подал ее и непререкаемым тоном отдал приказ. Он еще не успел договорить, как гонец уже отправился в путь.
Внезапно дернувшись, гонец понял, что сейчас чуть не соскользнул с седла. Тепло лошади, дробная ритмичность копыт, звяканье бубенцов – все это убаюкивало. Это уже вторая ночь без сна, в компании только дороги да этой вот лошади. Посыльный молча прикинул. Он миновал уже шесть ямских станций, на каждой из них меняя лошадь. На следующей надо будет передать сумку с рук на руки, или есть риск упасть прямо на тракте.
Вдалеке показались огни. Колокольчики там, конечно, услышали. Уже ждут его со свежей лошадью, сменным гонцом, бурдюком арака и медом, чтобы восстановить силы. Да, потребуется свежий всадник. С усталостью бороться он больше не мог.
Въезжая на каменный двор среди бог весть какой глуши (вот сколь велики сила и могущество хана), посланец замедлил галоп до рыси. В окружении работников яма он перебросил ногу через седло и устало кивнул своему сменщику, совсем еще мальчишке. Помимо сумки надлежало передать еще и устное указание. Как там ему говорили? А, вспомнил.
– Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, – передал он приказ. – В руки лично Гуюку, и только ему. Повтори.
Гонец выслушал наказ, который новый ездок повторил взволнованным голосом. Сумка перешла из рук в руки – вверенный им священный предмет, открыть который до прибытия на место назначения было немыслимо. На дворе стоял какой-то камень, очевидно подпорка, чтобы садиться в седло. На него посланец с благодарностью опустился, провожая своего сменщика сонным взглядом из-под полузакрытых век. Так быстро и далеко в своей жизни он еще не ездил. «Что же там такого важного?» – подумалось ему.
Глава 28Погребальный костер хана был сооружением грандиозным, высотой в половину стоящей позади дворцовой башни. Возвели его споро, из огромных запасов кедрового дерева, что хранились в подвалах дворца. Обнаружили их там, когда прочли указания Угэдэя. К смерти хан готовился загодя и каждый этап церемонии расписал во всех подробностях. В запечатанном пакете, который Яо Шу передал Дорегене, были и другие письма. Одно из них, личного характера, заставило ее расплакаться. Его Угэдэй написал перед тем, как отправиться в цзиньский поход, и вдове нестерпимо было читать пронизанные воодушевлением строки. К смерти он готовился, но кому дано понять, как мир будет вращаться уже без нас, а близкие доживать без нашего голоса, запаха, прикосновения. Все, что осталось, – это письма Угэдэя и воспоминания Дорегене. Могилой хана должен был стать сам Каракорум, а пепел Угэдэя предстояло поместить в усыпальницу под дворцом, где он и останется навек. Тэмуге стоял на зеленой траве в одеянии золотистого шелка с синим подбоем. Боль в спине мучила постоянно, и ему приходилось напрягаться, чтобы увидеть вершину погребального костра. По сыну своего брата он не убивался, а когда побежали первые языки пламя, обугливая бревна, и в воздух поднялся ароматный дым кедрового дерева, разносящийся на множество миль, он сцепил за спиной руки и глубоко задумался.
Пока Тэмуге стоял, исполняя свой долг, под взглядами тысяч глаз, мысли его унеслись в прошлое. Бурное изъявление горя было не в традициях его народа, хотя в толпе работного люда, сошедшегося сюда со всего Каракорума, у многих были заплаканные глаза. Город опустел, как будто жизни в нем никогда и не было.
На этом костре лежал сын Чингисхана – сын брата, которого Тэмуге любил и
