Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский – ученый с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет «Актау»?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, – Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер!
Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат. – Будем считать, что зарядку. – Он встает, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено.
– У меня не все, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, – «Бектау» необходима связь, энергия для отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегченно вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Все?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них окажется… – я чуть было не сказал «Надиным пациентом», – пропавшим без вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, всё?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.
Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
– Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, – даже если бы это были собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности.
– Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
– Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне все равно не поверишь.
– Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! – торжественно возвещает она. – Надя тебе не жена!
– Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
– Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя.
– Почему же?
– Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.
Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?
– А если я докажу, что не лгун, позволишь?
– Сначала докажи.
– Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение.
– Моя честь восстановлена? – Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта – это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
– Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают
