Эд. Арбенов - В шесть тридцать по токийскому времени
С момента появления в ресторане Сунгарийца я изо всех сил старался заслонить себя: то вазой с цветами, то ладонью, то салфеткой. Мне надо было раствориться среди сотен лиц, быть незамеченным, во всяком случае, неузнанным. Утром мы столкнулись с пассажиром грузового катера, и не только я, но и он тоже мог изучить прохожего. Теперь память легко восстановит схваченное на лету, и портрет спутника Янагиты будет сличен с подлинником. Тут и неразведчик догадается, что за ним следят, и следят люди полковника. Все труды Янагиты, все его добрые заверения и льстивые улыбки (Янагита умел, когда надо, улыбаться) будут перечеркнуты. Пока не поздно, исчезни, Сигэки Мори, сбереги дело своего шефа!
Не оглядываясь, я поднялся и вышел в холл. Со спины меня вряд ли мог узнать Сунгариец: все мы, японцы, затылками одинаковы. За дверью любопытство все же заставило меня посмотреть в зал. «Гость» сидел под той же пальмой, в той же позе. Мне следовало мысленно проститься с ним и уйти. Я так и поступил бы, но что-то заставило меня задержаться. Что-то мелькнувшее между столиками. Платье Кати-Заложницы. Она шла к Сунгарийцу, неся поднос с вином и закусками. «Именно к нему», — решил я, хотя она могла спешить совсем к другому посетителю. Мне, вероятно, надо было увидеть Катю рядом с «гостем», оправдать вдруг родившуюся догадку. Ничем не объяснимую пока. И я увидел. Катя подошла к Сунгарийцу. Поставила перед ним бутылку, тарелки с салатом, колбасой, сыром. Потом стала вкручивать штопор в пробку. Движения ее были медлительными, вернее, замедленными, словно она сдерживала себя, боясь сократить время, предназначенное для этой нехитрой процедуры.
Я не видел ее лица, но хорошо видел лицо «гостя». Он смотрел на официантку. Не с интересом и не любуясь ее чертами, а будто спрашивая что-то или пытаясь угадать. Молча притом. И, должно быть, получил ответ. Тоже молчаливый. Они разговаривали. Они понимали друг друга.
Меня охватила радость. План мой осуществлялся. Собственно, это был не план, а предписание к действию, отданное мысленно. Игра! Она забавляла меня некоторое время. Однако скоро мне стало ясно, что не я руководил чужими поступками, — они совершались не по моей воле и имели какую-то собственную пружину. Официантка подошла к гостю не потому, что так хотелось мне или маршрут ее случайно совпал с местом, где находился столик. Ей надо было что-то сказать Сунгарийцу, и она сказала. Причем очень важное. Для них обоих.
«Катя и Сунгариец знают друг друга, — подумал я. — И давно знают…» Это было опять-таки предположение, и не последнее в тот вечер. Кажется, я был в ударе. Открытие следовало за открытием. Если бы хоть на мгновение передо мной предстали последствия этих открытий и трагический финал кажущихся пустяковыми и даже смешными событий, я отстранился бы от всего. Но я не видел будущего, не знал его и потому легко, с каким-то увлечением, даже радостью присоединялся к чужой игре, пытался понять ее тайный смысл.
Вечер я провел все-таки в компании бродячих псов. Их была сотня, не меньше. И откуда они брались в этом городе, нищем и голодном, не способном прокормить себя? А собаки жили и плодились, ни на что не похожие и не предполагавшие, что существует на свете родословная и надо на кого-то быть похожим, если называешься собакой. Ни ушей, ни хвостов. Насчет хвостов не утверждаю категорически, возможно, они и были, но их так искусно прятали между ног, что я ни одного не увидел. Животов тоже не было. Они им просто ни к чему. Живот существует для того, чтобы его наполняли. А чем наполнишь такое устройство в Сахаляне? Если за целый день попадет на язык корочка хлеба, то считай себя королем, среди псов, естественно.
Лаять они тоже не лаяли. Забыли, как это делается, да и на кого здесь лаять? На прохожих? Так по какому поводу? Порога твоего он не переступал, нет этого порога, как нет забора, калитки, конуры. Ничего нет. Следовательно, и охранять нечего. Не ветер же? Этого добра в Сахаляне, правда, много, даже слишком много. Но в какие это времена ветер охранялся собаками?
Мне он, сахалянский ветер, изрядно надоел. Собакам — тоже. Мы прятались в подъезде отеля, за стеной, жались к забору. Я ждал Сунгарийца, а чего ждали собаки — неизвестно. О куске хлеба можно было только мечтать. Мало на белом свете чудаков, которые выносят с собой из ресторана булку или отбивную в надежде встретить голодного. Не вынес и я, не предполагал попасть в общество четвероногих. Следовательно, хлеб отпадал, отбивная тем более. Оставались отбросы, которыми, собственно, и жили сахалянские псы. Но время появления на свалке свежих объедков еще не наступило — ресторан работал, посетители насыщались, отбивные лежали на тарелках вместе с косточками, которые по закону принадлежали четвероногим джентльменам.
Да, это были джентльмены в самом прямом смысле слова. Предупредительные, внимательные, осторожные, тактичные. Никаких оскорблений, ссор, драк. Они были выше мелочности. Когда кто-то из посетителей ресторана, выйдя на улицу, швырнул одному из псов конфету, остальные не кинулись на нее. Они даже не сошли со своих мест. Правила приличия не допускали проявления инициативы, когда дело касалось личного преподношения. Конфету съел тот, кого угостили. Девяносто девять (я все же считаю, что там была сотня собак) только облизнулись, а может, и не облизнулись. Будучи джентльменами, они скромно потупили очи или отвели их в сторону. А как им хотелось есть! Можете себе представить настроение не завтракавших, не обедавших и не ужинавших собак. Причем не сегодня лишь. Я так подробно рассказываю о сахалянских собаках, потому что никакая другая компания меня в тот вечер не принимала. Четыре часа, которые мне выделили на ожидание «гостя» с левого берега, надо было чем-то заполнить. Хотя бы знакомством с четвероногими обитателями Сахаляна. Для точности — псам я отдал три часа, оставшиеся шестьдесят минут провел в пролетке, куда меня почти насильно затолкал кучер, сжалившийся над бездомным господином. Ну, тут, конечно, роль сыграла не одна жалость, вернее, вовсе не жалость: за дежурство у отеля извозчику было уплачено вперед, и уж если стоять, то почему порожним? Верх пролетки был поднят, сиденье сухое, и я, забившись в угол, дал своему телу возможность отдохнуть и отогреться. Ночь была холодная и, как известно, дождливая…
Из ресторана доносилась музыка, шум голосов, в редкие минуты, когда дверь распахивалась, чтобы выпустить очередного, перегрузившегося вином и закусками посетителя, можно было расслышать даже отдельные слова. В такие минуты я напрягался, ожидая появления Сунгарийца. Фонари подъезда горели ярко, и миновать этот светлый круг было нельзя, как нельзя было оказаться на улице, не обратив на себя моего внимания. Я держал круг под неослабным наблюдением. Я трудился, как говорят, в поте лица.
