Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
Войку не давали долго оставаться наедине с Роксаной. Едва успел сотник привести себя в порядок, как его позвали к княгине — рассказать о том, что творится в стране, что видел он и слышал и в стане турок, где побывал в плену, и в лагере Штефана, и в походе. Немало времени отняла доверительная беседа с пыркэлабами, где Войку пришлось запомнить, на всякий случай — наизусть, все важное, что хотели передать воеводе хранители Хотина. Надолго завладели сотником также княжичи, под завистливыми взорами которых ему пришлось повторить свой рассказ.
Лишь поздней ночью оставили их в покое обязанности и люди. И часы до рассвета, пролетели, как единое мгновение.
Обостренное долгой разлукой, ожиданием, осознанием того, как недолга встреча, что она, может быть последняя, вознесенная до невероятной остроты свершением близости, чувство Роксаны и Войку, казалось им, поднимало их над миром, как волна ласкового моря, уносило вдаль, где не могло уже быть ни расставаний, ни печалей. Оба знали, что это не так, и каждый отдавался полностью ласковой волне, несуществующей и вместе с тем единственной, что было истинно. Войку уже прежде думал о том, как наступает такая перемена, — от взрыва чувств, нестерпимой их полноты, к спокойствию, почти к равнодушию. Порой даже, кажется, нарастает безразличие. Но эта женщина у тебя по-прежнему в коже, в теле, в крови; она для тебя, как и раньше, — весь мир. И едва почудится, что ты ее теряешь, как костер в тебе вспыхивает опять. Так бывает при лихорадке: проходит приступ, и кажется, будто ты совсем здоров. Но стоит попасть под ливень, промокнуть или продрогнуть, и ты опять в жару и в бреду.
— У меня должно быть от тебя дитя, — сказала Роксана, прижимаясь к нему в последний раз. — Должно. Бог не может не послать его мне после всего, что мы вынесли. Не молю господа о воздаянии в раю, только о том ребенке, который должен у нас родиться.
Может быть, думал Чербул, бросить все? Забрать жену, уехать в село, где живет его дед, где родились отец и дядя Влайку, погибший в Каффе? Пятеро братьев из Шолданешт и скутельник Васку немало рассказывали Чербулу об их родовом гнезде. В тихом селении, в потаенной долине среди лесных дебрей, куда вот уже полсотни лет не докатывалось ни одно нашествие, у Войку и капитана Боура было право на долю в отчине, на пастбище и пашню, дом деда. Может быть, ради этого стоит отказаться от страшного мира, в котором они живут? Надо думать, надо взвесить это вместе с Роксаной. Но не раньше, чем из Земли Молдавской будет изгнан последний турок. Раньше даже мысли об этом будут бегством, уходом от долга, который еще — за ним.
На заре Войку зашел в комнату, в которой, по приказу пыркэлабов, был устроен его побратим. Юнис-бек лежал на своем ложе одетый, устремив невидящий взор в потолок. Было ясно, что в эту ночь он так и не сомкнул век.
— Поднимайся, мой Юнис, — сказал сотник. — Выступаем.
Юнис-бек медленно перевел на него странный взор, безразличный и в то же время — дикий.
— Куда? — спросил он хрипло. — Разве меня не казнят?
— Возвращаемся, — молвил сотник. — Туда, где тебя ждет отец.
— Почему же не к палачу? Разве у вас за такое не казнят? — повторил тот с прежней странной настойчивостью.
Войку заставил Юниса подняться и под локоть вывел во двор, где собирался уже отряд.
Хозяйским взором бывалого воина молодой сотник окинул свою дружину. Многих не было в строю, три десятка его недавних спутников полегли, защищая Хотин. Среди первых войников, начинавших с ним поход, не было уже цыгана Негрула, болгарина Северина, молдаван Бузилэ, Кушмэ, Сулы. Пали Мику и Серафим — шолданештские воины-пахари, братья Чербула по отчине. Но отряд все-таки вырос. С ними были теперь сбросившие постылые чалмы и халаты белгородец Переш и его друг, болгарин Любомир. Были приняты перешедшие на сторону молдавского воинства во время битвы мунтяне и ратники боярских чет, попросившиеся вместе с ними бывшие подданные вездесущего князя лотров. Под началом Чербула, званием — простого сотника — оказался отряд в две с половиной сотни сабель, по числу людей — целый стяг, четвертая часть полной четы. Вместе с ними в стан господаря отправлялся дьяк Ион, оставлявший жену и сына в Хотине. На трех телегах везли к воеводе пленных бояр, на десятке других — пищали, пушки и прочее оружие, отнятое у противника и столь нужное теперь князю в войске.
Войку в последний раз обнял жену. Пыркэлабы тоже заключили в объятия полюбившегося им витязя, похлопали по спине.
— Передай его высочество князю-воеводе, пане-брате, — сказал Влайку (Чербул в первый раз удостаивался такого обращения), — пусть не беспокоится за милостивую нашу государыню, за семью. Хотин, скажи, стоит крепко, не нуждается ни в чем. А мы с сыном, слуги верные, отныне будем стократ осторожнее. Приход нехристей и изменников показал нам, как хитер и коварен ворог.
Пыркэлабы сердечно простились в рыцарем Кейстутом. Подойдя к Юнис-беку, с неподвижным взглядом сидевшему в седле, боярин Дума положил ему руку на колено.
— Земля Молдавская не злопамятна, о ага, — по-турецки сказал молодой пыркэлаб. — Да вернет в твою душу мир всемогущий господь!
Войку направил коня к воротам, успев заметить, как в одном из окон дворца мелькнуло девичье личико и маленькая рука махнула платком. Кейстут, сын Жеймиса, встрепенулся, вспыхнул румянцем. Войку понял: молодой литвин еще погостит в Сучаве, когда княжий двор возвратится в столицу. Если, конечно, судьба сбережет его до тех пор.
Дружина Чербула на рысях потянулась лесным хотинским цинутом. Дорогу с тремя войниками разведывал Палош. За ним следовали шолданештские воины — скутельник Васку, Клокот, Илья и Ион. Далее ехали вместе, по старой дружбе, Переш и Клаус. Кристя-куртянин скакал бок о бок с Кейстутом, с увлечением рассказывавшим о песках и замках, о студеном море своей северной родины.
Войку ехал вместе с Юнис-беком. Оцепенение, охватившее молодого османа, не проходило. Раньше все для Юниса было ясно; потомственный воин ислама, молодой бек храбро бился с неверными, убивал их, сколько мог, в бою, — убивавших его товарищей, пытавшихся убить его самого. Не слышал стонов, не считал добычи, собираемой его слугами, не испытывал душевного разлада. Теперь Юнис убил собственного спасителя; Юнис-бек убил человека, избавившего его от неминучей смерти. Благородный бек не мог и помыслить, что подобное когда-нибудь с ним случится. И Войку не считал себя вправе его осуждать. Другой турок в таком же случае, убив кяфира, тем более — цыгана, самое большее — усмехнулся бы с сожалением и тут же обо всем забыл. Юнис-бека случившееся потрясло.
