Жирандоль - Бориз Йана
– А что? Лишь бы вырваться отсюда, а там мне сам черт не брат.
– Нет, извольте, я обожду. Я присягал государю императору, а не красноштанным. Сложить голову за их правду категорически не намерен.
– Капитан артиллерии Аркадий Корниевский! – Гарри выступил вперед и щелкнул каблуками, как на параде.
– О, ваше благородие, милости просим. Надеемся, вас закрыли не за участие в заговоре?
– Никак нет. За драку-с. – Гарри пренебрежительно скривился.
Всего желающих проливать кровь за советскую власть набралось в тот день не меньше трех десятков. Все опытные, здоровые, отменное мясо для военного котла. Их увел счастливый Ровенев, похлопывая по крепким плечам и спинам. В приемной без пяти минут бойцам Красной армии вернули документы, ремни, часы и портсигары. Оружие пока попридержали. Рычащий грузовик повез пополнение сначала на Гороховую, в Наркомат, оттуда кого-то и в самом деле отправили на фронт, остальные остались гнить в подвалах. Но этого Гарри уже не знал. На крутом повороте с набережной он вырвал у конвоира винтовку, со всей силы стукнул того по голове прикладом и выстрелил в упор во второго, так и не успевшего понять, что происходило. Прыжок через высокий борт, болючее с хрустом приземление на пятки, колени, перекат боком – и вот уже спасительные кусты царапают щеки. Нет, он не знал Петрограда, но Санкт-Петербург – это его город, здесь каждый забор – приятель, парадное – попутчик, здесь его никто не догонит и не поймает.
Оставшиеся во дворе тюрьмы провожали будущих бойцов Красной армии со смешанными чувствами. Те, кто поумнее, понимали, что до фронта им предстоит еще пройти экзамен в Наркомате, поэтому не завидовали. А те, кто попроще, прикидывали, как бы увязаться в следующую партию, гадали, когда еще выпадет шанс.
– Равняйсь! На первый, второй, третий рассчитайсь! – рявкнул командир, который по-прежнему стоял перед рассыпавшимися, как просо в курятнике, арестантами.
Заключенные начали нехотя становиться плечом к плечу, азартно или пренебрежительно выплевывать:
– Первый.
– Второй.
– Третий.
– Первые номера, шаг вперед! – Командир не торопился, оглядывал каждого выступившего, иногда качал головой. Среди первых оказались и Шевелев, и Свидерский. – Вчера в стенах тюрьмы было совершено жестокое покушение на представителей советской власти, – продолжал командир, грозно сдвинув брови. – За это каждый третий заключенный будет немедленно расстрелян по законам военного времени. Личному составу привести приговор в исполнение. Остальных по камерам! – Он повернулся спиной и пошел внутрь здания, не оглядываясь, не обращая внимания на крики, брань и мольбы.
Последним, о чем подумал перед смертью Иннокентий Карпович, был его костяной лев, его утерянный талисман, оберег, реликвия и семейный артефакт.
Анастасия Яковлевна снова тяжело переносила беременность. Случившаяся год назад кража ее небольно стукнула, вскользь. В конце концов, всегда можно купить новые драгоценности, выбрать в европейских салонах, заказать у именитых ювелиров. Конечно, фамильной памяти не вернуть, зато можно подобрать украшения по душе, чтобы она их носила, а не просто держала в запертой шкатулке. Про костяного льва она и вовсе не думала, считала мужней прихотью, отголоском пережитого в детстве страха. События, последовавшие за кражей, – революцию, национализацию завода и Гражданскую войну – она, как взрослая образованная женщина, никак не связывала с незначительным происшествием в особняке на Мойке. Тем более размышлять о потусторонних материях катастрофически недоставало времени и сил: старая жизнь трещала по швам, простецкая задача накрыть стол становилась трудно осуществимой. Прислугу пришлось отпустить, разные милые безделушки продать. Многие из их круга двинулись на паломничество в приветливые европейские державы, и Шевелевы подумывали последовать их примеру. Но весной 1918-го графиня почувствовала, как грудь налилась тугой силой, ее внезапно затошнило за завтраком, и в череде тоскливых новостей мелькнул радостный разноцветный огонек: Анастасия Яковлевна беременна, у них будет-таки еще один долгожданный ребеночек. Теперь об отъезде не могло идти речи. Маленькая семья засуетилась в радостном ожидании. Иннокентий Карпович гарцевал вокруг жены на подкованных счастьем копытцах, Инесса летала вездесущим ангелочком, предупреждая каждое маменькино желание.
Летом в графский особняк подселили матросские семьи. Кудлатая собака Альфа была лучшей из новых соседей. Шевелевы перекочевали вниз, заняли кабинет и гостиную, а новые постояльцы шиковали в опочивальнях. Первым пострадал навощенный паркет, затем двери, которые не привыкли, чтобы ими так огульно хлопали, щелкали орехи, привязывали ручки к сервантам, чтобы нечаянно не зашел подвыпивший сосед и не улегся посреди супружеского ритуала. Новосельцы зачем-то прибивали гвозди на дубовые панели. Зачем? Ведь в доме в достатке имелось шкафов и гардеробных. Зачем вешать одежду на стены? Да и туалетов у них кот наплакал, неужели трудно их разместить в подобающем месте? На кухне сразу зачадило, завоняло прогорклым жиром и помоями. Почему не выливать сразу в канализацию? Зачем эти рыбачки копили мусор?
Шевелевы многое увидели впервые. Сначала пытались добрососедски советовать, но после матерных отповедей перестали, просто закрылись в выделенных им комнатах и притворились, что так жили всегда. Теперь рабочий кабинет превратился в супружескую спальню, викторианские столы и три старинных секретера уехали в мебельную лавку, а широкая кровать под нежно-лиловым покрывалом встала посреди книжных полок.
– Так еще удобнее, не надо за книжками далеко ходить, – шутила Анастасия Яковлевна.
Инеска обосновалась в будуаре, прямо на кушетке. Ничего, что тесно, зато рядом с родителями. В такие неспокойные времена каждую ночь хотелось слышать поблизости дыхание родного существа.
– Боже, как мы станем жить, когда родится крошка? – шептала графиня мужу. – Это же невообразимо!
– Ты только роди мне сына, остальное перемелется. Или дочку. Тоже хорошо. Душа моя, мы с годик промаемся здесь и уедем в Италию, надеюсь, с дорогами наладится к тому времени. – Иннокентий Карпович целовал рыжие завитушки, кисти, запястья, но смотрел при этом в окно или в пол, только не в лицо своей половинки.
И они ждали. Приходящая прислуга, которую удалось уговорить поработать частично за платья и еду, потому что деньгам никакой веры, нещадно ругалась с матросскими женами, выговаривала бабкам и гоняла шумливых невоспитанных детей. Граф по-прежнему ходил на службу. Ездить не мог: авто реквизировали вместе с лошадьми, лаковой двуколкой и большим крытым экипажем. Он-то часто вспоминал про свой утраченный талисман, но вслух не жаловался, берег беременную жену.
О расстреле отца первой узнала Инесса, подслушала на переменке шепот гимназической подружки – длинноносой Марго, – которая, в свою очередь, подслушала родительскую беседу за завтраком.
– Нет! – Она яростно растолкала кружок гладко зачесанных русых, каштановых и смоляных затылков. – Не-е-е-е-ет! – Инесса кричала прямо в конопатое лицо Маргариты, ставшее вмиг уродливым, с выпяченной лягушачьей губой, ненавистным. – Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!!!
На ее крик сбежались педагоги и воспитатели.
– Нет, нет, конечно, – лепетала напуганная Марго, – нет, ты что подумала, глупенькая? – Она пробовала улыбаться лягушачьим ртом и гладила Инессу по рукаву, а у самой желтые глаза на конопатом лице предательски блестели, наливались безысходным состраданием.
Рыдающую Инессу отвели в директорскую, напоили чем-то пахучим, но бездейственным. Домой ее отпустили в сопровождении молодого словесника Ипполита Сергеича. По дороге тот читал стихи и всячески отвлекал, ученица невоспитанно молчала и порывалась побежать, а учитель удерживал, специально замедлял шаг.
Анастасия Яковлевна еще ничего не знала. Ипполит Сергеич потоптался в прихожей и ушел, скорбно комкая в руках шляпу. Инесса убежала к себе и заперлась. Нет, это неправда, Марго что-то напутала.
