Жирандоль - Бориз Йана
Наконец поезд тронулся. Уставшие от долгого махания платочки обрели второе дыхание и замельтешили с судорожной частотой. Оборванцы в лаптях, отиравшиеся поодаль, по сигналу паровозного гудка тронулись с насиженных пятаков и начали подбираться к составу. Как только вагоны сдвинулись с места, лапотная братия побежала и отважными мартышками начала запрыгивать на подножки.
– Стой, куда?! – вопили вожатые, пытаясь стряхнуть прилипчивую перхоть со ступенек, но это мало кому удавалось.
– Что за бандиты? – наивно спросил брата Арсений.
– Шантрапа привокзальная, ж-ж-жулики, прощ-щ-щелыги. – Гарри, не сходя с места, ухватил горсть лохмотьев.
– Пусти, дяденька, а то порежу, – заверещала ветошь и вырвалась, оставив офицеру трофей в виде полы гнилой фуфайки и смрадного запаха.
Гарри понимал, что его маленький поступок никак не менял ситуацию: в состав уже просочилось ворье, теперь пойдет шаромыжничать по вагонам. Сэмми тоже попробовал схватить одного, получил меткий пинок в пах и согнулся пополам.
– Полиция! Грабят! Караул! – завопил сзади почтенный господин в золотом пенсне.
– Полиция!!! Милиция!!![25] – заголосила обмотанная платками, как будто на дворе зима, румяная широкоскулая баба.
Братья дружно потянулись ревизировать свои карманы. Поезд удалялся, а выход в город уже запрудила рьяная потасовка, набежавшие милиционеры кого-то лупцевали и получали сдачи. Драчливая воронка расширялась, в давке кто-то получил тумака, повернулся и, не глядя, впечатал кулак в лицо соседу. Тот передал обиду по цепочке, и так дальше. Накопленное недовольство находило выход в кулачном ремесле. Свара неотвратимо надвигалась на Корниевских. Теперь уже все мутузили друг друга. Чубатый студент заехал локтем в скулу удивленному Сэмми, специально ударил, уставясь ненавидящими серыми глазками в красивое вытянутое лицо. Это увидел Гарри, схватил драчуна и в два кулака опрокинул на землю.
– Ты что творишь, вашблагородье! – суровый окрик разносчика остался висеть в воздухе, потому что за студента вступилась его братия. Три или четыре синие куртки навалились с трех сторон, оттащили, принялись угощать тумаками.
– Назад, стрелять буду! – Аркадий не планировал стрелять, хоть и не расставался с трофейным маузером, однако революционное студенчество и милицейские чины этого не знали.
– А, благородь, мало попил крестьянской кровушки, аще хошь? – грозно рыкнул здоровенный разносчик.
– Держи его! Вот она, контрреволюция, товарищи! – студенты радостно загудели.
Арсений кому-то растолковывал, что те первые полезли в драку, но его, конечно, не слушали. Он хватал милицейских за рукава, за портупеи, но в результате только получил плашмя шашкой по лбу. Гарри скрутили, заломили руки за спину и увели в здание вокзала. Толпа еще пошумела и начала расходиться. Сегодня поездов больше не намечалось, значит, представления не будет.
Аркадий пропал, сгинул в брюхе новоиспеченного правопорядка. Сначала он сгоряча нагрубил милицейским, обозвал их недоумками, недоучками и недоделками, а потом еще выложил правду о своих политических пристрастиях. Вспылил. Не стоило так распинаться перед вчерашними извозчиками и дворниками. Его оприходовали в Кресты как контрреволюционный элемент. В душной камере он оказался только ночью, голодный и злой, но забыться сном не получилось: во-первых, не сыскалось свободных нар, во-вторых, сокамерники из числа уголовников, батьки, требовали у новеньких отчета. Гарри тоже хотелось выговориться, выплюнуть негодование вместе с матерщиной.
– А с чего ты взял, что они извозчики, вашблагородь? – пожилой усач внимательно выслушал, потер поясницу, покряхтел. – Они пролетарии, то бишь рабочие. А ты белый офицер. Раз офицерье проиграло против рабочей косточки, значица, это ты недоучка. Это ты воевать не умеешь.
– Я не умею? – обозлился артиллерист. – Да мой взвод на фронте самым метким числился. На нашей совести подбитые орудия, танки!
– Так то на фронте. А здесь революция… – К Аркадию подсел молодой блондин в форме морского офицера. – В том-то и глупость наша, что воевали против чужеземцев, пока у самих в тылу черт-те что творилось.
– Приказ был. – Аркадий пожал плечами и представился новому знакомому: – Капитан артиллерийского полка Корниевский.
– Свидерский, мичман. – Блондин кисло улыбнулся. – Приказ… Приказы тоже люди отдают.
– Я тоже воевал, хоть и не офицер, – воодушевился усач. – Вот скажите, господа, зачем мы кровушку проливали?
– Зачем? Таков наш долг. – Свидерский явно не желал вести бесед с простолюдинами.
– А для чего армия, любезный, если не сражаться? – Гарри не приветствовал классовой розни, он и на фронте пил и ел с солдатами из одного котла, и песни их пел, и целовался, не брезговал. – Не зря ли нам хлеб казенный есть?
– Да был бы хлеб, – отмахнулся усач. – Не случись войны, не было бы и энтой революции, продавал бы я свои колбасы и в ус не дул. А теперь как?
– А теперь тебя шлепнут, и дело с концом, – тоненько заржал прыщавый юнец с верхнего яруса, но его быстро одернули.
– Война, любезный, – это политика. Кабы государь император знал, чем дело закончится, наверняка не полез бы в эту туманную авантюру. – Свидерский решил сменить гнев на милость и порассуждать с низшим классом о высоких материях.
– Российская империя не могла стоять в сторонке, пока другие державы делят пирог, – разъяснил Аркадий, – если отойти от стола, то тебя посчитают слабым и завтра уже твой кусок заберут.
– А, энто как на сельской гулянке: кто пужлив, того и бьют, – усач оказался догадливым.
– Так или примерно так. Война – это деньги. Кто победил, тот и богат. Поэтому и армии нужны.
Камера жужжала жалобами на власть. Гарри слушал, как лавочники делились убытками, смаковали их, обсасывали с разных сторон, как леденцы, и думал о прогулках по приморской набережной, об утином паштете и французском вине. Он не боялся смерти, война отучила. Самое печальное, что рара и Сэмми ни за что не уедут без него, будут ждать, просить, подавать челобитные, искать знакомств. А им надо ехать, поскорее оставить в прошлом этот кошмар. Он представлял maman перед деревянной лоханью, штопаные подштанники и кукурузу на обед. Нет, так не пойдет. Он обязан что-то предпринять. Если убьют, то пусть поскорее, чтобы родные не ждали, не надеялись. С тем и лег спать, мечтая не о свободе, а о походной шинели, чтобы укрыться и не зябнуть всю ночь.
Назавтра никого не дергали на допрос. Заключенных вообще мало тревожили, наверное, у дознавателей хватало других неотложных дел. Зато в камеру прибыло пополнение.
– Кудыть вы их, господин начальничек? – завозмущался прыщавый с верхов.
– Не твово ума дело, цыц, – огрызнулся красноармеец, втолкнувший новичков в глухо лязгнувшую железную пасть, – и господ здеся нету, всех извели под корень. Здеся одни товарищи.
– Ох, пардоньте, товарищ начальник, обознался.
В числе пополнения оказался князь Гудиашвили, барон Риддер, двое длиннобородых молчунов-староверов и граф Шевелев Иннокентий Карпович.
– И где тут располагаться? – Князь брезгливо оглядывал камеру, где вместо положенных восьми уже сгрудились двадцать или двадцать пять арестантов. Он морщил крупный породистый нос от запаха параши и давно немытых тел, но деваться от него все равно некуда.
Усач выдвинул на пятачок три деревянных ящика:
– Присаживайтесь, вашблагородь, рассказывайте, какими судьбинушками.
Кто-то подвинулся, кто-то полез наверх, и новоприбывшие смогли рассесться.
– У вас не забалуешь, как я погляжу, – печально проконстатировал Шевелев.
– Увы и ах, – согласился Свидерский. – Помнится, на службе я больше всего боялся угодить в карцер. Это такой закуток в трюме, хуже колодца. Ну думал, на земле места вдоволь, там не бывает таких удушливых каморок, как на судне. Оказалось, нет, еще как бывают. Вот мы, господа, сидим в столице наипервейшей во всем мире империи, ее просторам нет равных. Ни Китай, ни Америка, ни Индия по площади не сравнятся с Россией. А места нам – гражданам – с гулькин нос. И это страна, которая мнит себя разносчиком свободы.
