Рафаэль Сабатини - Рыцарь таверны
И такую любовь Криспин не замечал, он не верил в саму возможность ее существования, он был настолько слеп, что с презрением смеялся над глупым молокососом, ревнующим его к Синтии. И в то время, как она сидела, всем сердцем погруженная в свое открытие, с бледным, вдохновенным лицом, он, кому предназначалась вся ее любовь и нежность, продолжал убеждать ее полюбить другого.
— Вы наверняка заметили в нем ревность, — говорил он, — и как вы попытались ее усыпить? Никак. Напротив, вы возбуждали ее каждым словом, каждым движением. Вы возбуждали ее тем, что — без всякой на то причины — прогуливаетесь со мной, сидите здесь на скале и заставляете меня говорить вам о вашем долге. Не придется ли вам пожалеть о своем поведении, когда ревность толкнет его на новые безрассудства, которые могут принести печальные плоды? Неужели вам не жалко бедного мальчика, и вы не хотите посоветовать ему вести себя разумно? Нет. Вы будете дразнить его и толкать на новые глупые выходки. И из-за этих ошибок, которые он будет совершать по вашей вине — хотя вы можете об этом и не догадываться — вы заключаете, что он вам не подходит, и начинаются сердечные драмы.
Она слушала его со склоненной головой, настолько поглощенная своими мыслями, что пропустила половину из того, что он говорил. Внезапно она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
— Вы стали таким, каким вы есть — это по вине женщины?
— Нет. Но какое это имеет отношение к судьбе Кеннета?
— Никакого. Я просто спросила. Я не думала о Кеннете.
Он уставился на нее с ошарашенным видом. Неужели его речь была так холодна и неубедительна, что она так спокойно заявляет, что не думает о Кеннете?
— Вы будете думать о нем, Синтия! — взмолился он. — Вы будете думать о том, что я вам говорил, и проявив к нему доброе участие, вы превратите его в мужчину, которым потом будете гордиться. Будьте с ним искренни, дитя, и если впоследствии вы поймете, что все-таки не в состоянии полюбить его, то скажете ему об этом. Но скажете это искренне по доброму, а не так, как вы разговариваете с ним сейчас.
Некоторое время она молчала, ее чувства были близки к негодованию. Затем сказала:
— Я бы хотела, сэр Криспин, чтобы вы послушали, как он отзывается о вас.
— Он говорит обо мне не в лучших красках, это несомненно. Но у него есть на то веские основания.
— И все же вы спасти ему жизнь.
Эти слова пробудили Криспина из задумчивого состояния к реальности. Он перебрал в памяти обстоятельства спасения Кеннета и ту цену, которую мальчик должен заплатить за эту услугу, и внезапно он осознал, что защищая Кеннета перед Синтией, он только понапрасну тратит дыхание, ибо его будущие деяния навсегда закроют ему путь к сердцу Синтии. Нелепость положения сильно ударила его самолюбие, и он резко поднялся.
— Позже у него будет мало причин благодарить меня, — пробормотал он. — Пойдемте, мисс Синтия, становится темно.
Она механически подчинилась, и они молча направились назад к замку, изредка обмениваясь парой слов, не имеющих особого значения.
Но его доводы в пользу Кеннета не пропали даром. Не совсем понимая, какие силы движут ею, Синтия решила помириться с юношей. Ею овладела меланхолия. Криспин не видит, что скрывается в ее сердце, а она никогда не расскажет ему об этом. Жизнь потеряла для нее свои свежие краски и значимость, а раз так, не все ли равно, что ждет ее впереди?
Поэтому на следующее утро, когда ее отец вернулся к разговору о Кеннете, она терпеливо слушала его, не проявляя прежней агрессивности. С тем же безразличием она встретила униженные просьбы Кеннета простить его, с тем же безразличием позволила поцеловать себе руку, возродив в мальчике надежду на реабилитацию.
Но на душе у мисс Синтии было грустно, а щеки ее утратили былой румянец. Она стала задумчивой, часто вздыхала, и под конец ей стало казаться — как это бывало со многими девушками — что ей суждено всю жизнь провести в бесплодных воздыханиях по человеку, который даже не думает о ней.
Со своей стороны, все эти дни Кеннет мучительно размышлял над тем, как поднять себя в глазах своей возлюбленной. Но его попытки были столь тугодумны и неверны, что он вскоре перестарался в своем усердии, пренебрежительно отозвавшись о Криспине в присутствии Синтии.
Ее глаза широко раскрылись, и если бы он был понаблюдательнее, то поспешил бы перевести разговор в другое русло. Но ревность лишила его последних скудных остатков разума, которыми его наградила природа. И он продолжал говорить о Криспине, не заботясь о форме выражений. Однако вскоре она прервала поток его красноречия.
— Кеннет, разве я не говорила вам, что лучший способ стать джентльменом — это не оскорблять имя того, кто спас вам жизнь? Что джентльмен должен презирать себя за такой поступок?
Как и раньше, он начал возражать, что его слова не содержали ничего обидного для сэра Криспина. Он был готов разрыдаться как школьник, каковым он и оставался в душе.
— А что касается моей благодарности за оказанную им услугу, — произнес он, ударяя кулаком по дубовому столу, — то эта благодарность должна быть оплачена, и с процентами, ибо я могу заплатить за нее своей жизнью.
— Я не понимаю, о каких процентах вы говорите, если вы должны рисковать тем, чем обязаны своему спасителю — жизнью, — ответила она с холодным презрением, едва не заставив его разрыдаться. Но если ему не хватило силы воли, чтобы сдержать слезы, у него хватило, по крайней мере, стыдливости, чтобы повернуться спиной и не показывать их девушке. — Но скажите мне, сэр, — спросила она с растущим любопытством, — как все это произошло, чтобы я могла судить о законности вашей сделки.
Некоторое время он молча ходил по залу, сложив руки за спиной и устремив взгляд на полированный пол, по которому лучи заходящего солнца, проникавшие сквозь разноцветные стекла окон, разбрасывали багровые полосы. Она сидела в большом кожаном кресле во главе стола и молча наблюдала за ним.
Кеннет раздумывал, должен ли он сохранить в тайне существо дела, и под конец решил, что нет. Поэтому он вкратце пересказал ей историю Криспина, которую тот доверил ему той ночью в Ворчестере — историю подлинных страданий, которые только трус мог оставить неотомщенными. Он ничего не добавил, ничего не сократил, а рассказал ее такой, какой услышал в ту ужасную ночь, воспоминание о которой до сих пор повергало его в трепет.
Синтия слушала его, раскрыв рот, впитывая в себя нить повествования, которое по своей трагичности больше походило на роман, чем на подлинную жизнь человека. Со скорбью и жалостью, с гневом и негодованием слушала она рассказ Кеннета. Даже после того, как он окончил его и сел в соседнее кресло, она продолжала молчать, все еще находясь под впечатлением истории жизни Криспина.
