Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
По дороге со стороны моста на рысях прискакал всадник. Видно было, как при виде него хищно пригнувшиеся фигуры застыли и выпрямились – вроде как собачья свора перед вожаком. Всадник что-то строго им крикнул, и трое из четверых тотчас махнули в седла и поскакали к мосту. Последний, однако, все еще всматривался в тень, явно различая притаившегося там князя. Ярослав затаил дыхание так, что в голове поплыло. Наконец и последний с мрачным кивком влез на лошадь, а прежде чем отъехать, смачно плюнул.
Князь, переводя дух, смотрел им вслед. Даже не верилось, что он остался жив. Одновременно он сделал для себя вывод: оказывается, монголы – это не какое-то там дикое полчище. У них есть дисциплина, подчинение и строгий порядок действий. Кто-то выше рангом приказал им занять и удерживать мост. Погоня ненадолго их отвлекла, но один из войска это заметил и вернул преследователей назад. Таким образом князь уцелел, но теперь ему предстояло встретиться с ними в поле, и грядущие задачи становились не в пример сложней.
При попытке двинуться боль стрельнула так, что Ярослав вполголоса выругался. Судя по всему, это улица ткачей. Значит, гридница уже недалеко. Оставалось лишь молиться, чтобы из молодцов там кто-то его еще ждал.
Субудай стоял один в каменной башне, с высоты озирая замерзший город. Чтобы пробраться к окошку, он был вынужден протиснуться мимо массивного медного колокола, древнего, темно-зеленого. А вот и город. Кое-где над ним взметнулось зарево, золотые и мерцающие желтым островки пламени. Субудай постучал костяшками пальцев по бронзовой поверхности колокола, вслушиваясь в его глубокое, долго не смолкавшее гудение.
Место для обзора оказалось на редкость удачным. В отсветах дальнего пламени уже видно было, к чему привел внезапный бросок по ледяной дороге. Внизу буйствовали хмельные от победы воины. Слышался хохот, с которым они срывали со стен парчовые ткани и со звоном швыряли на каменные плиты пола древние чаши и кубки. Наряду с хохотом оттуда доносились и вопли.
Сопротивление было незначительным. Всех здешних воинов, рассыпавшись по улицам, быстро порубили. Вообще, захват города, любого, – дело кровавое. Никакого жалованья золотом или серебром монголы от Субудая и темников не получали. Город просто отдавался им на разграбление: бери что хочешь, угоняй в рабство кого хочешь. Оттого воины поглядывали на всякий город голодными глазами, а когда врывались, то командиры просто отходили в сторону.
Тут уж минганам удержу не было. Их право – гоняться по улицам за женщинами, рубить мужчин, хмелея от вина и насилия. Сказать по правде, Субудая уязвляло то, что его воины опускаются до такого скотского состояния. Как главный военачальник, он всегда держал несколько минганов трезвыми: вдруг враг опомнится и нанесет ответный удар или к нему поутру неожиданно подойдет подкрепление. А потому тумены заранее бросали жребий, определяя тех невезучих, кому придется всю ночь, дрожа на морозе, топтаться в строю, тоскливо слушая ор и вопли развеселого кутежа, изнемогая от желания к нему присоединиться.
Субудай раздраженно поджал губы. Город горит – и пускай горит, здесь возражений нет. Участь горожан орлока ни в коей мере не занимала: это же не его соплеменники. И тем не менее было в этом что-то… зряшное, недостойное. Это оскорбляло его чувство порядка. В самом деле: не успели занять город, как уже пьют и грабят. Случайная мысль о том, как бы отреагировали тумены, предложи он им вместо грабежа помесячное жалованье деньгами и солью, вызвала у Багатура усталую ухмылку. Чингисхан как-то сказал ему, что никогда не отдаст приказа, которому воины не подчинились бы. Он никогда не допускал, чтобы они видели границы его власти. Правда в том, что его они бы послушались и отошли от города. Побросали бы всё; трезвые или пьяные, но вышли б за стены и построились в боевой порядок. Во всяком случае, один раз. Один, но вряд ли больше.
Откуда-то снизу до Субудая донесся развязный пьяный смех и женское всхлипыванье. Багатур досадливо вздохнул, голоса приближались. Вскоре на звоннице показались двое воинов. С собой они волокли молодую женщину, явно с намерением с ней уединиться. Первый, ввалившись и завидев возле окна звонницы орлока, застыл на месте. Воин был сильно пьян, но взгляд Субудая имел свойство пронизывать любую хмарь. Пойманный врасплох, монгол попытался поклониться, но запнулся о ступеньку. Его товарищ сзади загоготал и выругался.
– Мир тебе, орлок, мы уходим, – заплетающимся языком произнес воин.
Его товарищ умолк. Но женщина продолжала сопротивляться.
Субудай обратил на нее свой взгляд и нахмурился. Одежда на ней добротная, даже богатая. Наверное, дочь какого-нибудь знатного семейства, где всех, возможно, уже перебили. Ее темные волосы, перехваченные серебряным обручем, растрепались, и длинные пряди болтались, пока она вырывалась из рук воинов. Женщина посмотрела на Субудая полными ужаса глазами. Он уже собрался было отвернуться: пускай проваливают и делают с ней все, что захотят. Но сами воины были не настолько пьяны, чтобы осмелиться уйти без его разрешения. У Субудая сыновей в живых не осталось, а дочерей не было вовсе.
– Оставьте ее, – скомандовал он, дивясь собственным словам. Он был командиром изо льда, человеком без эмоций. Чужие слабости он понимал, но не разделял их. А этот собор ему чем-то приглянулся – может, своими высокими сводами. Он убеждал себя, что его сердце тронула красота строения, а не животный страх девчонки.
Воины тут же ее отпустили и ринулись вниз по лестнице, радуясь, что ушли от наказания, а то и кое-чего похуже. Когда смолк торопливый
