Теофиль Готье - Железная маска (сборник)

– Добро пожаловать. Что там происходит?

– Видите ли, отчаявшись захватить вас, начальство приказало поджечь деревню. Пожар потушат лишь тогда, когда крестьяне согласятся выступить против вас. Властям осточертела вся эта канитель.

– А что же крестьяне?

– Они отказываются.

– Я так и знал: они скорее дадут сгореть своим домам, чем тронут хоть волос на моей голове. Хорошо, командор, возвращайтесь к тем, кто вас послал, и скажите, чтобы они тушили пожар.

– Как так?

– Я сдаюсь.

– Ты сдаешься, отец? – вскрикнул Али.

– Да… но я дал слово сдаться одному-единственному человеку и сдамся только ему. Пусть потушат пожар, и тем временем успеют доставить из Мессины этого человека.

– Но кто же он?

– Паоло Томмази, жандармский бригадир.

– У вас нет других пожеланий?

– Еще одно.

И он что-то тихо сказал мальтийцу.

– Надеюсь, ты не просишь сохранить мне жизнь? – спросил Али.

– Разве я не сказал, что после моей смерти мне потребуется от тебя еще одна услуга?

– Прости, отец, я позабыл.

– Ступайте, командор. Сделайте все, как я сказал. Если пожар будет потушен, я пойму, что мои условия приняты.

– Вы не сердитесь на меня за то, что я взялся за это поручение?

– Я же сам сказал, что назначаю вас парламентером.

– Да, верно.

– Кстати, – молвил Паскуале, – сколько домов они успели поджечь?

– Когда я поспешил к вам, горели два дома.

– Вот кошелек, в нем триста пятнадцать унций. Раздайте эти деньги погорельцам. А теперь прощайте.

– Прощайте.

Мальтиец вышел.

Бруно отбросил подальше оба пистолета, вновь сел на пороховую бочку и погрузился в глубокую задумчивость. Юный араб вытянулся на шкуре пантеры, служившей ему постелью, и остался лежать с закрытыми глазами и совершенно неподвижно – можно было принять его за спящего. Зарево пожара побледнело, а значит, условия Бруно были приняты.

Прошло около часа, дверь комнаты отворилась, и на ее пороге остановился человек. Видя, что ни Бруно, ни Али не обращают на него ни малейшего внимания, он несколько раз нарочито кашлянул: это был способ деликатно заявить о своем присутствии. Бруно поднял голову.

– А, это вы, бригадир? – проговорил он, улыбаясь. – Одно удовольствие посылать за вами: ждать не приходится.

– Да… меня встретили в четверти мили отсюда на пути к вам. Мой отряд перебросили сюда… и мне передали вашу просьбу.

– Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова.

– Клянусь, я и без того это знал.

– Я обещал дать вам заработать те пресловутые три тысячи дукатов, и мне захотелось выполнить свое обещание.

– Черт!.. Черт! Черт возьми! – произнес бригадир с возрастающим чувством.

– Что вы хотите этим сказать, приятель?

– Хочу сказать… хочу сказать… что лучше бы я заработал эти деньги как-то иначе… получил бы их за что-нибудь другое… да вот хоть выиграл бы в лотерею.

– Почему же, позвольте вас спросить?

– Потому что вы храбрец, а храбрецов не так уж много на белом свете.

– Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир.

– Знаю, знаю… – ответил Паоло в полном отчаянии. – Итак, вы сдаетесь.

– Сдаюсь.

– И сдаетесь именно мне?

– Именно вам.

– Честное слово?

– Честное слово. Можете отослать весь этот сброд, я не желаю иметь с ними никакого дела.

Паоло подошел к окну.

– Разойдитесь! – крикнул он. – Я отвечаю за пленника. Сообщите в Мессину об его аресте.

Солдаты встретили эти слова громкими криками радости.

– Теперь, – сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, – садитесь за стол, и давайте закончим ужин, который был прерван этими болванами.

– Охотно, – ответил Паоло, – ведь я только что проделал за три часа целых восемь миль. Умираю от голода и жажды.

– Ну что ж, – продолжал Бруно, – раз вы так хорошо настроены и нам остается провести вместе единственную ночь, надо провести ее весело. Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, – продолжал Паскуале, наполняя два стакана, – выпьем-ка за ваше производство в унтер-офицеры.

Пять дней спустя после описанных нами событий князю де Карини в присутствии красавицы Джеммы, которая лишь неделю назад вернулась из монастыря, где она отбывала наложенное на нее послушание, сообщили, что его приказ наконец выполнен: Паскуале Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму.

– Превосходно, – сказал он, – пусть князь де Гото уплатит обещанные три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита.

– О, мне было бы так интересно взглянуть на этого человека, – проговорила Джемма тем нежным, ласкающим тоном, которому князь ни в чем не мог отказать. – Я никогда не видела его, а ведь о нем рассказывают чудеса…

– Не беспокойся, мой ангел, – ответил князь. – Мы прикажем повесить его в Палермо!

Князь де Карини, верный обещанию, которое дал любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскуале Бруно под усиленной охраной был доставлен в городскую тюрьму, расположенную на Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных.

К вечеру второго дня в его камеру явился священник. При виде священнослужителя Паскуале Бруно встал, однако, сверх всякого ожидания, отказался исповедаться, священник стал настаивать, но ничего, казалось, не могло побудить Паскуале выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого упорства.

– Дело в том, – ответил Бруно, – что я не желаю совершить святотатство.

– Каким же образом, сын мой?

– Во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других, верно?

– Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди.

– Так вот, – продолжал Бруно, – я никому ничего не простил. И, следовательно, исповедь моя будет ненастоящей исповедью, а я этого не хочу…

– Быть может, под вашим упорством кроется нечто иное? – продолжал священнослужитель. – Быть может, вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не сможет ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне.

– И все же, отец мой, что будет, если после отпущения грехов, перед смертью мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее?

– Плоды вашей исповеди будут потеряны, – ответил священник.

– Значит, мне нельзя исповедаться, – сказал Паскуале. – Ибо грешная мысль наверняка придет мне в голову.

– И вы не можете изгнать ее из своего разума?