Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
Сорхатани пристроилась у Угэдэя в ногах.
– Спасибо, что ты послал ко мне моего сына, – глядя на него снизу вверх, сказала она. – Для меня было утешением услышать наихудшее от него.
Угэдэй отвернулся. Чашку он переместил из одной руки в другую: горячий фарфор обжигал замерзшие пальцы. Знает ли эта коленопреклоненная женщина, насколько она красива, как пряма и горделива ее осанка, как шелковисты ее волосы, которые треплет налетающий ветер? Она была полна жизни, и он молча зачарованно смотрел на нее. С самого своего возвращения в Каракорум о смерти Толуя он ни с кем не говорил. Угэдэй чувствовал, что Сорхатани клонит именно к этому, и хан буквально отпрянул от нее на своей низкой кушетке, обхватив пальцами чашку – единственный источник тепла в этой комнате. Неизъяснимые истома и слабость владели им все это время. Месяц летел за месяцем, а державные дела пребывали в небрежении. Угэдэй все никак не мог отрешиться от сумрачных дымно-холодных рассветов и закатов. Он ждал смерти, а та все медлила, и он ее за это проклинал.
Сорхатани с трудом верилось, что перед ней тот, прежний Угэдэй, – настолько он изменился. Из Каракорума хан выехал полным жизни, веселым, вечно пьяным. Вдохновленный своей победой в борьбе за ханский престол, он со своими отборными туменами отправился укрепить границы с Цзинь; все тяготы похода были ему нипочем. Вспоминать те дни – все равно что оглядываться на юность. Возвратился же Угэдэй состарившимся, с глубокими морщинами на лбу, вокруг глаз и у рта. Пристальные мутные стариковские глаза уже не напоминали Чингисхана. В них не было искры, они больше не повергали в ужас. А это никуда не годится.
– Мой муж был в добром здравии, – заговорила Сорхатани с внезапным жаром. – Он прожил бы еще много лет, увидел бы, как из его сыновей вырастают настоящие мужчины, мужья. Быть может, у него были бы еще и другие дети, от других жен, помоложе. Со временем он стал бы дедом. Мне нравится размышлять о радости, которую Толуй испытывал бы в свои зрелые годы.
Угэдэй отшатнулся так, будто она на него набросилась, но Сорхатани продолжала без колебаний, а голос ее был тверд и чист, так что отчетливо звучало каждое слово:
– Чувство долга у него было такое, мой великий хан, какое нынче редко у кого встретишь. Свой народ он ставил выше своего здоровья и благополучия, выше самой своей жизни. Он верил во что-то более великое, чем он сам, чем мое счастье, чем благополучие его сыновей. Пожалуй, он видел жизнь глазами твоего отца; верил, что народ державы, поднявшейся из степных племен, сможет найти себе достойное место в мире. Что он заслуживает такого места.
– Я… – начал Угэдэй. – Я говорил, что…
Сорхатани перебила его, отчего глаза хана на мгновение вспыхнули от гнева, но затем вновь потускнели.
– Он бросил свое будущее на ветер, но не только ради тебя, мой повелитель. Он любил тебя, но дело здесь не только в любви, но еще в воле и в мечтах его отца. Понимаешь ли ты это?
– Конечно понимаю, – устало ответил Угэдэй.
Сорхатани кивнула и вновь заговорила:
– Он дал тебе жизнь, став тебе вторым отцом. Но не только тебе. А и тем, кто придет после тебя по линии твоего отца, чтобы жила и крепла держава. Воинам, которые сегодня еще дети; детям, которые еще только родятся.
В попытке ее прервать Угэдэй вяло махнул рукой:
– Я сейчас устал, Сорхатани. Наверное, лучше будет, если…
– И как же ты воспользовался этим драгоценнейшим даром? – шепотом спросила вдова Толуя. – Ты услал свою жену, ты оставил своего советника бродить по пустому дворцу. Твои стражники без тебя чинят в городе произвол и беззаконие. Двоих из них вчера казнили, ты знаешь об этом? Они убили мясника, позарившись в лавке на говяжью ляжку. Где же дыхание грозного хана на их шеях? Где чувство, что все они – один народ? Неужели только в этой комнате, на этом леденящем ветру, пока ты сидишь здесь в одиночестве?
– Сорхатани…
– Здесь ты умрешь. Тебя найдут холодным, окоченелым. А дар Толуя окажется просто выброшенным. Тогда скажи, как оправдать то, что он для тебя сделал?
Лицо Угэдэя исказилось, и Сорхатани в замешательстве увидела, что хан едва сдерживает себя, чтобы не расплакаться. Перед ней был сломленный человек.
– Я не должен был принимать его жертвы, – выдавил Угэдэй. – Сколько мне еще осталось? Месяцы, дни? Мне не дано знать.
– Что за глупости! – сердито воскликнула Сорхатани, забывая, что перед ней хан. – Ты будешь жить и здравствовать еще сорок лет, и вся огромная держава будет тебя почитать и бояться. Тысяча тысяч детей родятся и будут названы в твою честь, если ты только оставишь это свое узилище, а вместе с ним – и свою слабость.
– Ты не понимаешь, – поник Угэдэй. Лишь два человека знали о его роковой слабости. А если он поведает о ней Сорхатани, то молва вскоре докатится до всех станов и туменов. Тем не менее они сейчас одни, а она стоит перед ним на коленях, и ее глаза в полумраке
