Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского - Эдвин Бивен
Вифинцы, как и пафлагонцы, нашли себе вождей, которые могли собрать под единым руководством те стихийные силы, которые существуют в грубых и неукрощенных племенах. Во второй половине V в. до н. э. вождь по имени Дидалс, судя по всему, занимал в Вифинии примерно то же положение, что и Корил в Пафлагонии. В 435 г. до н. э. город Астак в Пропонтиде был заново основан как колония Афин[104]. По своему положению он вполне мог бы занять ведущее место в прибрежной торговле, но до того времени эти выгоды нейтрализовались хроническими военными действиями, которые он был вынужден вести со своими соседями-вифинцами. Город падал все ниже и ниже. Однако после своего нового основания он быстро достиг нового процветания. И в основном это было вызвано (как нам дают понять) разумной политикой Дидалса, который примерно в то время прибрал к рукам своих диких соотечественников и увидел, что для него выгодно защищать греческие города на берегу. Вифиния стала осознавать себя как новорожденное государство и понимать, как извлечь из этого пользу[105]. Насколько далеко простирались успехи Дидалса в том, чтобы привести вифинцев под свою единую власть, мы не знаем; есть свидетельства о раздоре между племенами в 409 г. до н. э.[106] Однако Дидалс основал династию, которая во все времена служила ядром национального царства. И его дому повезло больше, чем соседнему, пафлагонскому. Силу последнего персидский повелитель смог сломить, однако Дидалс и его наследники оказались ему не по зубам. Вифинцы были постоянной помехой для сатрапа Геллеспонтской Фригии, к зоне власти которого они номинально принадлежали. Хотя Фарнабаз мог объединиться с ними для противостояния общему врагу, такому как десять тысяч воинов Ксенофонта[107], он, как правило, считал их царство враждебной территорией, которую он был рад увидеть разоренной[108]. Династия Дидалса пережила все превратности судьбы ахеменидской империи; она пережила и саму империю, и в последнем веке до Рождества Христова, когда все лицо мира изменилось и миром стали владеть державы, о которых Дидалс никогда и не слыхал, его династия все еще продолжала править – пережиток древних времен у Боспора.
Мы уже видели, что вся горная страна на севере Малой Азии от Фасиса до Боспора была регионом, над которым не властна была мощь Великого Царя. Только время от времени, благодаря трудам Датама, Персидская держава могла в каком-то месте пробиться через эту стену и выйти к Черному морю. Но и на юге полуострова дела обстояли так же плохо. И здесь персидское государство было отрезано от моря длинной горной цепью, которую оно никогда не могло одолеть, – горами, которые лежали слева от дороги, проходившей через Киликийские Ворота на запад. Здесь жили отважные племена разбойников, чья этническая принадлежность может быть неясной, но их общий характер и образ жизни были такими же, как и у других горцев Малой Азии. Они не только удерживали свою страну против натиска имперских армий, но и делали большие царские дороги небезопасными[109]. Ликаонцы, которые обитали в части гор, находившейся ближе всего к Киликийским Воротам, в 401 г. до н. э. даже спустились на центральную равнину и предприняли нечто вроде постоянной оккупации страны[110]. Имена, которые греческие авторы дают этим горным племенам и многим их территориям, столь же непрочны и неопределенны, как и взаимоотношения самих этих племен и их границ. В IV в. до н. э. вошло в употребление неизвестное Геродоту название, охватывавшее всех горцев между прибрежными племенами и внутренним плато, – писидийцы (Ксенофонт, Эфор, Феопомп). Название, которым именовал жителей этого региона Геродот, – милии – теперь было ограничено только теми, кто жил в самой западной его части, «хинтерланде» Ликии, области Милите, которая иногда считалась идентичной, а иногда – включающей другую знакомую Геродоту область – Кабалиду[111]. Опять-таки народ этой страны вдоль побережья между горной Киликией и Ликией, где горы оставляют лишь полоску плоской земли шириной в несколько миль между собой и морем, люди, которых греки всегда называли памфилийцами, на самом деле были просто писидийцами, несколько цивилизовавшимися посредством контакта с внешним миром и эллинами[112].
К западу от памфилийцев горы собираются в единую массу, которая образует полукруглую формацию шириной 180 миль, выдающуюся в море. Нагорье этого полуострова – то есть регион, которые греки называли Милитой, – закрыто от наших знаний во времена до Александра тьмой варварства. Оно плавно переходило в писидийские холмы, и жившие суровой жизнью горцы, которые бродили по ним, – солимы – жили и умирали, несомненно, почти так же, как их соседи писидийцы и памфилийцы. Но вдоль морского побережья этого полуострова и в трех речных долинах – Ксанфа, Мира и Лимира, которые идут вверх от берега, обитал древний народ ликийцев[113]. В них мы видим тип, значительно отличавшийся от грубых горцев, с которыми мы до сих пор имели дело. Ликийцы, какого бы туманного происхождения они ни были, по своему характеру были близки и эллинам. Было бы отступлением от нашей темы обсуждать, какую роль они сыграли в героической эпохе греческих легенд – те таинственные люди, которые простодушным отцам эллинов казались племенем волшебников, способных заставлять огромные камни танцевать, собираясь в волшебные дворцы, и которых, однако, свет исторической эпохи показывает нам столь примитивными, что они продолжали считать свою родословную по материнской линии. Во времена Персидской империи ликийцы все еще не создали развитую федеральную республику, описание которой мы находим у Страбона. Они были распределены под властью нескольких мелких князьков, имена которых все еще можно прочесть на их монетах. Такое положение вещей должно было вызывать значительные внутренние трения. И действительно, мы видим попытки со стороны одного династа вытеснить других и сделаться вождем всей нации. Такую попытку предпринял сын Гарпага (его имя стерто), который поставил стелу в Ксанфе: «С помощью Афины он взял многие цитадели, захватчик городов, и отдал часть своего царства своим родичам»[114].
Царь Перикл, захвативший Тельмесс (около 370 до н. э.), как кажется, на какое-то время почти преуспел в этой задаче[115]. Однако все эти попытки потерпели наудачу перед лицом внутреннего сопротивления или нападения извне. В то же самое время, несмотря на внутреннюю раздробленность, среди ликийцев, видимо, существовало какое-то рудиментарное осознание национального единства[116]. Символ, который,
