Шарлотта Лин - Мэри Роуз

Если Анна была рождена для того, чтобы быть кокоткой, то Джеральдина была прирожденной шпионкой. И кто из них добьется того, о чем мечтает?

— Теперь ты мне расскажешь, правда? — Анна положила голову на плечо Джеральдины. — Ведь тебе должно быть жаль меня, потерявшую возлюбленного.

— Мне не жаль тебя, — ответила Джеральдина. — Гарри Перси не был твоим возлюбленным, и, кроме того, я уверена, что ты хочешь отомстить кардиналу Уолси.

— О да, непременно. — Анна загадочно поджала губки. — О такой, как я, весь мир думает, будто я порочна до мозга костей, но разве мир оставил мне выбор?

Их взгляды встретились, словно давая друг другу обещание.

— Расскажи мне наконец то, что я хочу знать, — попросила Анна. — Это единственное, что меня еще заботит.

— Так тому и быть. — Огонь догорал, и Джеральдина почувствовала, что ей снова становится холодно. Кроме того, ей хотелось узнать, почему Анна так падка на сомнительные новости. — Кстати, кто этот парень, от тревоги за которого ты грызешь ногти? — спросила она. — Тот, кем хотел бы быть Гарри Перси? Твой возлюбленный?

— Глупости.

— Тем лучше для тебя, — заявила Джеральдина, — Иначе тебе недолго пришлось бы им наслаждаться.

— И что это значит? — Анна стиснула ее руку ладонью.

Джеральдина стряхнула ее.

— Оставь. Думаешь, я хочу, чтобы у меня были синяки и завтра мне пришлось надеть такие же длинные рукава, как у тебя? Тот человек из Глостершира, Уильям Тиндейл, не останется в Англии. Как ты и предполагала, он говорил с лондонским епископом, но чего бы он ни добивался, епископ отказал ему. Теперь его втайне перевезут на материк. Ему помогают какие-то торговцы тканями с Лондонского моста.

— Это правда? Откуда ты знаешь?

Джеральдина отвела взгляд.

— Ты ведь не думаешь, что я отвечу на этот вопрос.

— Ты мне подруга или нет?

— Твоя подруга — может быть. Но не тот человек, который теряет контроль над собой, едва почувствовав твой запах. Ты не говоришь, почему тебе так важен этот Тиндейл, а я не говорю, кто мои информаторы.

Информатором был маленький граф, который, будучи смотрителем королевских кораблей, во время войны оказался на очень важном посту. Он сам был в числе тех, кто помогал Тиндейлу и обеспечивал ему проезд по морю.

«Я рискую жизнью, чтобы Англия не застряла в темных веках, — икнув, поведал он ей. — Одно слово, произнесенное не в том месте, может стоить мне головы, но вам я доверяю. Я доверил бы вам свою жизнь, вы знаете это, Джеральдина?»

«Может быть, свою никчемную жизнь ты и доверил бы, — подумала Джеральдина. — Но не свое драгоценное имя». То, что он изливал душу шпионке, она говорить не стала.

— А если я скажу тебе, почему Тиндейл так важен для меня? — спросила Анна. — Ты хочешь узнать, почему он был у епископа Лондона? Потому что он просил его разрешения и поддержки в мероприятии, которое затянется на годы.

— И что он задумал? Построить дворец, в котором не плесневеют стены, как здесь?

— Перевести Новый Завет на английский язык, — с ликующим видом провозгласила Анна.

То ли от испуга, то ли от восхищения Джеральдина издала смешок. «Ересь». Все они еретики. Странный тип Тиндейл, маленький граф и похожая на сирену Анна Болейн. Нет ничего опаснее, чем быть еретиком. Никакая интрижка с королем, никакое убийство и никакие ложные показания под присягой не могли с такой же вероятностью привести человека на костер, как стих из Библии на английском.

— И ради этого ты готова поджариться на костре? — спросила она у Анны. — Ради перевода, который ты, как женщина, все равно не имеешь права прочесть?

— Ради новой эпохи, — ответила Анна. — Ради нашей эпохи, когда человек стоит в центре вселенной. Никто не думает, что у меня в голове больше, чем у Уильяма Комптона между ног, и мне так удобнее. Мне все равно, пусть никто не знает, что я достаточно глупа, чтобы иногда представлять себе мир, не прогнивший до мозга костей.

— И этот мир создаст для тебя Тиндейл? — спросила Джеральдина. Именно это поражало ее в Анне: та притворялась фривольной дамой, но внутри была похожа на луковицу, с которой не так-то легко снять шелуху.

— Тиндейл — английский Лютер, — ответила Анна. — Он обещал, что позаботится о том, чтобы каждый парень от сохи мог разбираться в Священном Писании лучше Папы.

— Это же верх ереси.

— Разве?

— Ты и сама это прекрасно знаешь. И какое тебе дело до парней от сохи?

— Какое вообще дело одному человеку до другого? — уже спокойнее поинтересовалась Анна. Затем ее голос снова стал тверже: — Как только Тиндейл окажется в безопасности на материке, он продолжит свой труд. И когда Библия будет переведена, она уподобится пушечному ядру, которое не остановить ни одному королю и ни одному Папе. Тогда можно будет пощупать руками то, что сегодня для нас под запретом. Мы получим право читать Библию, если нам это нравится. Право выйти замуж за графа, если нам не становится тошно от запаха у него изо рта. Право быть человеком и наслаждаться жизнью на земле.

Джеральдина натянула на себя пуховое одеяло.

— Давай спать, — произнесла она. — Можешь срывать мир с петель завтра, но только потише, чтобы тебя не услышал ни один шпион.

— Согласна, моя любимая шпионка. — Анна разбежалась, запрыгнула обратно в постель и бросилась на подушки. — Спокойной ночи, Джеральдина. С Новым годом.

Часть вторая

Якоря и брасы

1524 ― 1526

Tranquillo porto avea mostrato Amore

A la mia lunga et torbida tempesta.

Тихую гавань указала мне любовь

Во время долгой той житейской бури.

7

Сильвестр

Портсмут, сентябрь 1524 года

Медленно, подобно тому, как сменяют друг друга прилив и отлив, заканчивалось лето. Оно было влажным, и люди возмущались испорченным урожаем, растущими ценами и мрачными предзнаменованиями. Но для Сильвестра это было лето с Фенеллой.

Счастье не отворачивалось от семьи Сильвестра много лет. На данный момент верфь его отца кормила тридцать рабочих и была самой крупной в Портсмуте. Отец также купил землю Мортимера Флетчера, заброшенную со дня смерти Ральфа. Его собственные строения нужно было расширять, и, кроме того, таким образом он оказывал услугу бывшему другу, который едва сводил концы с концами. Если бы все сложилось не так, как захотел Сильвестр, то Мортимер Флетчер мог бы и почернеть от голода, а его жена, которая сидела на своей скамейке, словно живой мертвец, не меньше. Но Джеймс Саттон всегда был очень мягким человеком.