Габриель Ферри - Обитатель лесов
— Пантера живуч! — произнес он, и рукою, твердость которой не успела еще ослабеть от приближения смерти, индеец решительно схватил древко копья, которое Диац продолжал еще держать. Завязалась последняя борьба. При каждом усилии апаха привлечь к себе и раздавить противника острие копья проникало все глубже и глубже. Но скоро силы покинули его окончательно, копье, с силою вырванное из его груди, осталось в руках Диаца. Индеец бросил последний угрожающий взгляд на своего противника и упал бездыханный.
Судьбу своего начальника, павшего под ударом Диаца, вскоре разделили и прочие апахи, так как соотечественникам не удалось прорвать вновь восстановленную линию повозок, связанных опять цепями. В лагере оставался только один индейский всадник. Поведя вокруг себя глазами, сверкающими диким огнем, как у тигра, апах испустил воинственный клич и, воспользовавшись удобной минутой, когда господствовало замешательство в рядах мексиканцев, быстро перескочил на своей лошади через заслон и присоединился к своим.
Из числа мексиканцев, находившихся в лагере, один только Педро Диац заметил отважного апаха. При своей непримиримой ненависти к индейцам Диац не мог перенести, что из рук его так легко ускользнула добыча. Вскочив на своего боевого коня, подаренного ему доном Августином Пене, Диац погнался за беглецом. В руке его сверкал длинный и широкий толедский меч, на котором изображена была гордая надпись на испанском языке:
«Не вынимай его без причины,
Не влагай его обратно в ножны без славы».
Лезвие меча было обагрено кровью. Прикрыв глаза от света правой рукой, Диац старался окинуть взором ночную саванну. Вдруг он приметил в конце светлой полосы, образуемой потухшими уже огнями, апахского всадника.
Всадник был именно тот, кого искал Диац. Испуская неистовые крики, индеец заставлял свою лошадь выделывать разные бешеные скачки. Увидев его, Диац вспомнил слова, сказанные ему доном Августином, когда он подарил ему лошадь: «Индеец, которого вы захотите преследовать на этой лошади, должен лететь на крыльях ветра, чтобы уйти от вас». Диац тотчас же применил эти слова к делу.
Благородное животное, побуждаемое шпорами, не перескочило, а перелетело через опрокинутую индейцами ограду, и в одно мгновение оба всадника очутились один подле другого. Апах замахнулся боевой палицей, между тем как мексиканец устремился на него со своим окровавленным мечом. Несколько секунд сряду продолжалась достойная борьба, в которой оба всадника хотели превзойти друг друга в отваге и ловкости. Оба доказали, что мексиканцы и индейцы, по справедливости, пользуются известностью первых всадников в мире; апах своей палицей раздробил меч мексиканца на части, так что кусочки от него полетели во все стороны. Тогда всадники обхватили друг друга руками, стараясь вышибить друг друга из седла, но оба словно приросли к своим лошадям.
Наконец Диацу удалось освободиться из рук своего врага. Не переставая удерживать своего противника перед собою, Диац заставил свою лошадь податься немного назад и, отклонившись от индейца, ударил ее с такой силой шпорами в бока, что та в бешенстве поднялась на дыбы, повиснув несколько мгновений над апахом и его лошадью. В этот самый момент Диац, не выпуская ног из стремени, приподнял правое колено и своим обитым железом стременем ударил индейца с такой силой в голову, что тот упал мертвым на шею лошади, которая умчала холодный труп своего господина в ряды нападавших.
Этот поединок послужил переломным в уже давно длившейся битве и как бы ознаменовал ее исход. Несколько стрел просвистело мимо Диаца, не задев его; мексиканцы встретили возвращение победителя в лагерь единодушным возгласом.
Переменив свой изломанный меч на другой, Диац переведя дух, снова ринулся в бой. Наступила, как будто по взаимному соглашению, минута передышки, одинаково желанная для обеих сторон. Ряды атакующих отхлынули назад.
— Бедный вакеро! — воскликнул Барайя, сожалея о своем друге пастухе. — Да успокоит Господь его душу! Это потеря для нас. Мне сдается, что как будто не достает его страшных историй и забавных рассказов у костра.
— Но что еще достойнее сожаления, — прервал его Ороче, — так это смерть славного Кучильо, вожака экспедиции.
— Ваши мысли, кажется, еще не совсем пришли в порядок после удара, полученного вами в голову, — возразил Диац, пробуя о стремя гибкость новой шпаги. — Если бы не было славного Кучильо, как вы его называете, то мы не лишились бы сегодняшним вечером двадцати наших храбрых товарищей, которых нам придется завтра зарыть в могилу. Кучильо поступил скверно, не покинув нас днем раньше.
В то время, как мексиканцы вели такую полушуточную беседу, индейцы совещались между собой относительно того, как поступить. Последняя дерзкая выходка Диаца и смерть некоторых из индейцев, проникших в лагерь белых, а также мексиканские пули, поранившие многих из них, значительно опустошили ряды краснокожих. Индейцы не склонны к проявлению упорства в исполнении предприятий, исход которых сомнителен. Странное соединение хитрости и презрения к смерти отличает это необыкновенное племя. Благоразумие предписывало им отступить и они решились выполнить этот маневр так же быстро, как и совершенное нападение. Мексиканцам же, напротив, предстояло держаться другой тактики. Дело состояло в том, чтобы воспользоваться плодами победы, молва о которой могла проникнуть в отдаленную пустыню и обезопасить им дальнейшее следование вперед. Поэтому отданное доном Эстеваном приказание преследовать отступавших неприятелей встречено было мексиканцами громкими изъявлениями одобрения. Около двадцати всадников тотчас же вскочили на лошадей. Педро Диац был не из последних. Схватив шпагу в одну руку, а лассо в другую, Диац в сопровождении своих спутников вскоре скрылся из глаз мексиканцев, оставшихся в лагере.
Что касаемо последних, то, несмотря на полученные тяжелые раны, они принялись исправлять произведенные апахскими всадниками бреши на случай нового непредвиденного нападения. Окончив это дело, мексиканцы, утомленные битвой и томимые голодом и жаждой, решились отдохнуть несколько минут на земле, еще смоченной кровью их товарищей и усеянной трупами врагов. Через несколько минут наступила блаженная тишина. Ночное светило вместе со слабеющим пламенем догоравших костров осветило заснувший мексиканский лагерь.
Спустя час один из спавших мексиканцев поднялся тихонько на ноги. Это был дон Эстеван. Вооружившись горящею головнею, он принялся пересматривать разбросанные трупы, освещая попеременно то размалеванные тела апахов, то бледное лицо лежавшего подле него мексиканца; по временам какое-нибудь предсмертное хрипение или глухой стон страдальца привлекали внимание; однако каждый раз ночной искатель чертыхался и брел дальше.
