Артуро Перес-Реверте - Корсары Леванта
— Сам видишь, Диего, — заговорил он, одной рукой поднося стакан к губам, а другой обводя свое жилище, — каково живется в отставке солдатам короля. Тридцать пять лет беспорочной службы, четыре ранения, в костях ревматизм и, — тут он похлопал себя по бедру — заднюю клешню скрючило, не разогнуть. Вот бы знать, что так оно все кончится, в ту пору, когда там, во Фландрии — помнишь, небось? — мы начинали тянуть эту лямку, и ни ты, ни я, ни Себастьян, ни бедняга Лопе, земля ему пухом, — как бы поминая его, он поглядел на меня и поднял стакан на уровень глаз, — и никто из нас еще не брился. А-а?
В словах его не слышалось особой горечи — он, как и подобает людям этого ремесла, безропотно принимал свою долю и словно бы всего лишь перечислял то, что и без него отлично известно всякому отцову сыну. Капитан слегка подался к нему:
— Ты-то почему не возвращаешься на Полуостров? У тебя есть на это право.
— Что я там забыл? — Малакальса погладил сына по черным завиткам. — Сидеть на паперти, выставив напоказ порченную ногу? Христарадничать? Побирушек и без меня пруд пруди.
— Домой бы поехал. Ты ведь из Наварры, так? Из долины Бастан, сколько мне помнится?
— Да, из Альсате. Но опять же — что мне там делать? Если кто из соседей меня еще не забыл, в чем я сильно сомневаюсь, представь, как они будут тыкать в меня пальцами: «Гляди, вон еще один из тех, что поехал за богатством и честью, а вернулся нищим калекой, чтоб клянчить на монастырском подворье даровую миску супа». Здесь, по крайности, нет-нет да и случится набег, и ветеран без помощи, пусть и скудной, не останется. И потом, ты же видел мою супружницу и. — он снова погладил сына по голове и показал на тех, кто стоял у двери, глядя на нас во все глаза, — .этих вот пострелят. Вот переберусь с ними в Испанию — а вдруг, неровен час, Святейшая Инквизиция прицепится, наушников и соглядатаев у нее хватает. Так что уж я лучше здесь. Здесь, по крайней мере, все ясно. Понимаешь?
— Чего ж не понять.
— А кроме того, здесь у меня товарищи. Под стать тебе, Себастьяну и мне самому. Есть с кем поговорить. То к морю спустишься, поглядишь на галеры, то к городским воротам, когда солдаты входят или выходят. То в казарму сходишь — а тебя там угостят, кто еще помнит, поднесут стаканчик. Постоишь на смотру или на разводе караулов, помолишься на полевой мессе. Услышишь: «Под знамя — смирно!» — и как будто сам еще не списан. Это, знаешь ли, хорошо от тоски помогает.
Он поглядел на Копонса, как бы побуждая его подтвердить истинность своих слов, и арагонец коротко кивнул, но промолчал. Малакальса поднес стакан к губам, по которым в этот миг скользнула улыбка. Чтобы так улыбаться, надо иметь в душе немалую отвагу.
— И еще кое-что. — продолжал он. — Не в пример Полуострову, здесь ты, хоть и отставлен, да словно бы недалеко. Словно бы ты — в запасе первой очереди. Понимаешь, о чем я? Порой мавры нагрянут, осадят город, а подкреплений ждать неоткуда. Вот тогда доходит черед и до нас, всех зовут, всем культяпым-увечным место найдется — не на стенах, так в бастионе…
Он помолчал, расправил седые усы, повел вокруг себя глазами, будто отыскивая милые сердцу образы. Потом меланхолично окинул взглядом висящую на стене шпагу.
— Ну, впрочем, — прибавил он, — потом все идет, как прежде, своим чередом. Но все же остается надежда, что опять мавры поднапрут, и тогда юдоль сию покинешь, как подобает тому, кто ты есть. Или — кем был когда-то.
Он произнес эти слова совсем иначе. Если бы не мальчуган у него на коленях и те, что жались в дверях, я подумал бы: случись это нынче же вечером — он обрадуется.
— Уход не из худших, — согласился капитан.
Малакальса медленно, будто смотрел из какой-то дальней дали, перевел на него взгляд:
— Старый я стал, Диего. Знаю, сколько пришлось мне отдать Испании и людям ее. И, по крайней мере, здешние тоже это знают. То, что я служил в солдатах, здесь, в Оране, кое-что да значит. А там, у вас. Кому там дело есть до записей в моей аттестации — «редут «Конь»», «бастион Дуранго»?.. Да они и названий таких не слыхали. И, скажи-ка ты мне, не наплевать ли сто раз писарю какому-нибудь, судье или чинуше, в порядке ли, рядов не разравнивая, развернув знамена, отступали мы в дюнах Ньюпорта — или бежали как зайцы?
Он замолчал, подливая себе из кувшина остатки вина.
— Посмотри на Себастьяна. Он, хоть и молчит по своему обыкновению, однако согласен со мной. Видишь — кивает.
Он опустил правую руку на стол, рядом с кувшином, и внимательно оглядел ее — иссохшую и костлявую, с давними шрамами на косточках и на запястье, как и у Алатристе с Копонсом.
— Репутация. — послышалось его бормотание.
Наступило долгое молчание. Наконец Малакальса снова поднес к губам стакан, рассмеялся сквозь зубы:
— Ну, вот он я — перед вами. Отставной солдат короля Испании.
Он взглянул на монеты, выложенные Копонсом, и, внезапно помрачнев, сказал:
— Ладно. Вина больше нет. А у вас, наверно, и еще дела найдутся.
Мы поднялись, взялись за шляпы, не зная, что на это ответить. Малакальса оставался за столом.
— А на посошок предлагаю выпить за этот мой послужной и никому не нужный список. Кале. Амьен.
Бомель. Ньюпорт. Остенде. Ольденсель. Линген. Юлих. Оран. Аминь.
Он произносил эти слова и складывал монетки горкой, глядя на них взглядом отсутствующим и невидящим. Потом словно очнулся, взвесил их на ладони, спрятал в кошелек. Поцеловал мальчика, все еще сидевшего у него на коленях, ссадил его на пол, поднялся, оберегая покалеченную ногу.
— И — за короля, храни его Господь.
В голосе его не слышалось, как ни странно, ни насмешки, ни укоризны.
— За короля! — повторил капитан Алатристе. — Король есть король, что бы там ни было.
И мы, обратясь лицом к старой шпаге на стене, дружно выпили.
Уже поздним вечером покинули мы дом Фермина Малакальсы. Двинулись вниз по улице, куда свет падал лишь из открытых дверей домов, где смутно виднелись фигуры жителей, да еще от свечей и масляных коптилок, горевших в нише перед образом святого. В эту минуту какой-то человек, который сидел на корточках во тьме, при нашем появлении выпрямился. Капитан на этот раз не удовольствовался беглым взглядом через плечо, но оправил наброшенный на плечи колет, высвободив рукояти шпаги и кинжала. После чего, имея в тылу Копонса и меня, отставил церемонии и подошел к этой темной фигуре вплотную:
— Чего надо? — задал он вопрос, подобный выстрелу в упор.
Спрошенный, до этого стоявший неподвижно, чуть передвинулся ближе к свету — явно для того, чтобы мы его узнали и перестали опасаться.
— Сам не знаю, — ответил он на чистейшем испанском языке, который бы сделал честь и мне, и Копонсу, и Алатристе.
