Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
Проводником их был беглый линейный казак; должно быть, Барышников.
Врач-черкес прислонил руку к щеке и, закрыв, глаза, сказал: «Твоя юклай», то есть спи.
– Сейчас, – отвечал полковник, – но куда же дели вы отбитый плен?
– Забрав вновь раненых и всех казаков с присталыми лошадьми, я пошел со своею командою сюда, а Пшемафа со всем отрядом отправил за оставшимися в ауле пленными. Я опасался, чтобы неприятель не напал опять на него в лесу. Он мне отдал свою лошадь, потому что для раненого мой конь слишком горяч.
– Хорошо, очень хорошо! Славное дело! Теперь отдохните, Александр Петрович. Я буду вас навещать, покамест прощайте.
Ослабевший Пустогородов тотчас заснул. Айшат сидела возле него по-турецки, то есть сложив ноги под себя. Между тем крупные слезы выкатывались порою из ее глаз.
Вскоре Дыду тихо отворил дверь, подошел к Айшат, помог ей слезть с кровати, и оба вышли. После омовения по заповеди пророка они разостлали по коврику, и каждый на своем стал усердно молиться Богу. Это была третья дневная молитва, которою правоверные должны призывать Аллаха и единого истинного его пророка и которая означала четвертый час. Первый, называемый ирты-намаз, совершается на рассвете, второй – в полдень, третий – как сказано выше, четвертый – при захождении солнца, и, наконец, пятый когда вечерние сумерки обратятся в совершенную тьму. Омовение всегда предшествует молитве. Накануне дети молились в комнате Александра, который ежедневно напоминал им религиозную обязанность и наблюдал, чтобы они свято ее исполняли. В этот день они сами, без напоминания, усердно просили Аллаха об облегчении страданий отца, дарованного им провидением. Чистые, юные души их нуждались в теплой молитве. Они клали намаз с полною верою, что молитва их будет услышана Аллахом. Николаша, человек вовсе не набожный, был поражен благоговением, выражавшимся на лицах детей.
Когда они кончили и Дыду, обувшись, складывал ковры, он спросил у него:
– О чем вы молили Бога?
– Мы не молимся Богу, – отвечал ему Дыду, – мы призывали Аллаха на Искандера (перевод Александра), чтобы он обратил на него свое внимание. Аллаха нечего молить. Он лучше нас знает, что нужно людям; но должно помнить Аллаха, поклоняться ему и этим заслуживать его постоянное внимание. Да будет над нами его святая воля!
Айшат пробормотала: «Ла ил алла! Алла! Алла!», что значит: Бог, един Бог! Боже! Боже! – обыкновенное восклицание и песнь мюридов, одной из самых фанатических сект магометанства! Религиозное это общество водворилось недавно на Кавказ.
Николаша, отобедав один, сел писать свой дневник. Этот день был богат происшествиями и прервал однообразие памятной книжки светского модника. Само собой разумеется, он отметил, что во все время безотлучно находился при брате, поддержал его, когда он падал от раны, и давал ему полезные советы во время дела и пр. Таково сердце человеческое! Если нам некого обманывать, мы стараемся обмануть самих себя и радуемся своей хвастливости.
Александр еще не просыпался, когда Пшемаф возвратился. Долго разговаривал он на крыльце с черкесским врачом и, войдя в комнату, сказал Николаше:
– Слава богу! Александр Петрович выздоровеет и останется с рукою.
– Не знаю.
– Это верно. Черкесский врач мне сказал.
– Да полно, знает ли черкес что-нибудь?
– Как же! Он славно лечит, в тысячу раз лучше ваших лекарей. – Потом, обратясь к Дыду, спросил: – Как бы мне сделать чаю?
Мальчик побежал.
Пшемаф предложил Николаше послать за полковым лекарем, чтобы втроем сесть играть в преферанс, но Пустогородов отказался.
– Ну, Николай Петрович! – воскликнул Пшемаф немного спустя, – какую славную черкешенку я видел сегодня; во что бы ни стало – она будет моею!
– Кто такая?
– Узденька владетеля аула, в котором оставались наши пленные.
– Как вы ее достанете?
– Заплачу калым [27] владетелю или пошлю ее украсть. Как бы то ни было, да достану ее: она будет моею!
– А в станице есть хорошенькие казачки?
– Нет. В новых станицах еще кое-когда встречаются. Впрочем, из числа увезенных с хуторов ночью есть три девочки очень недурные собою, от тринадцати до пятнадцати лет: но они были во власти хищников, изнасильствованы ими. – И Пшемаф плюнул.
– Как, так молоды!
– Что за молоды! Черкесу не попадайся и десятилетняя! Однако и русские не отстают в этом отношении от черкесов – ведь на Кавказе все быстро поспевает; а в Персии, сказывают, еще скорее.
Николаша был очень доволен таким разговором, давно уже его помышления вертелись на этом предмете. Не станем повторять подробностей, все знают, какой оборот принимают такие беседы; заметим только мимоходом, что Николаша вскоре сблизился с Пшемафом, узнал, где молодой кабардинец стоит на квартире, и решился быть у него с визитом.
Александр Петрович проснулся. Айшат первая прибежала к нему и, взобравшись на кровать, стала нежно обнимать его. Черкесский врач пришел снять овчину и вложить в рану, которая очистилась от запекшейся крови, корпию со свежесбитым сливочным маслом; но раненый все был слаб и сильно страдал от ушибов.
Пшемаф весело вошел к больному и по черкесскому обычаю поздравил капитана с раною. Потом требовал непременно, чтобы при входе в его комнату положили топор острием к порогу, а на стол поставили тарелку с водою, в которую опустили бы сырое куриное яйцо. Черкесское суеверие! Врачи и родные во время лечения опасаются приближения к больному нечистого человека; под этим названием они разумеют чародеев и всех вообще злонамеренных людей. Народное поверье утверждает, что будто когда войдет подобный человек, яйцо в тарелке лопается; пришлеца тотчас выгоняют вон. Для развлечения своего пациента черкесский лекарь советовал послать в аул за певцами и музыкою, по его мнению, весьма изящною, но несносною и неблагозвучною для европейского уха.
Александр Петрович, увидев Пшемафа, спросил, как он довел плен.
– Благополучно, – отвечал кабардинец, – да еще подшутил над неприятелем!
– Что такое?
– Пришел в аул, мы расположились на отдых. Только в это время один из моих кунаков вызывает меня и рассказывает, что житель той деревни, участвовавший в хищнической партии, сейчас возвратился домой. Я принял его за бока и узнаю, что все абазехи бежали без оглядки; но берзеки той же шайки, до 150 человек, отдыхают в лесу за речкой, лошади их пущены в поле на подножный корм. Трое пасут табун; не более десяти имеют лошадей в руках на всякий случай; зарядов почти ни у кого нет. Я отобрал двадцать казаков, посадил их на лучших коней и отправился на берзеков. На трех табунных мы наскочили внезапно и, сначала принятые за
