Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень с волком
Затем хозяин сделал несколько шагов сторону Эль-Биеда, альбиноса.
— Тебя я назначаю главным.
Эль-Биед хотел было поклониться, чтобы выразить свою признательность, но Абдул Феда остановил его:
— Главным над моими евнухами. Предыдущий начальник только что умер.
Гримаса ужаса исказила лицо альбиноса.
— Почему меня?
— Потому что ты зол: это написано на твоем лице.
— Ты хочешь меня наказать?
— При чем здесь наказание? Злоба — главное достоинство евнуха. Ступай!
Эль-Биеду нечего было ответить, и двое солдат увели его. Затем правитель Хамы обратился к старикам, которых правитель Хомса подарил ему в большом количестве.
— Я долго размышлял, что делать с вами. Думаю, вы могли бы пригодиться здесь, если не заставлять вас находиться на солнце. Вы будете спать днем, и работать ночью. Вы станете охранять дворец. Ночью вас никто не увидит.
Наконец в комнате остались только Жан и Франсуа. Правитель обратился к последнему.
— Ты тоже будешь работать в карьере. Если я не отослал тебя с остальными, так это потому, что исполняю волю правителя Хомса. Он пожелал, чтобы ты оставался со своим конем. Иди за ним!
Франсуа последовал за последним оставшимся солдатом, и Жан остался наедине с Абдулом Федой.
— Теперь ты, черная ладья.
Жан последовал за правителем через сады, затем через комнаты дворца. Наконец они оказались в огромном помещении, выложенном белыми и черными плитами, как клетки шахматной доски. Оно выходило на террасу с увитой виноградом беседкой. Там, как разглядел Жан, стояли два стула и низкий столик. Именно здесь должна была состояться партия. Неподалеку лежали подносы с фруктами и прохладительными напитками. Приближался вечер.
— Как тебе нравится эта доска, черная ладья? Она принадлежала самому Саладину. Это как раз для нас, не правда ли?
Шахматные фигуры, сделанные из искусно расписанного фарфора, были восхитительны. Черные представляли собой крестоносцев с их шлемами, кольчугами, мечами и копьями. Король имел обличье Людовика Святого, и королева одета, как христианка. Белые, напротив, были сарацинами. Головы их венчали тюрбаны, на боках болтались кривые сабли, а лицо королевы скрывала вуаль.
Абдул Феда объяснил свои намерения Жану:
— Сейчас мы сыграем первую партию, чтобы я оценил твои возможности. Если ты окажешься слишком слаб, то вместе с остальными отправишься в карьер. Если покажешь себя сильным игроком, мы станем играть каждый день, и если ты выиграешь хотя бы раз, то я освобожу тебя и твоего брата. Ты, конечно, будешь христианином, возьми черные фигуры.
Жан молча сел на указанное ему место. Абдул Феда сделал то же самое и двинул вперед пешку.
— Теперь ты, черная ладья.
Жан сделал свой ход, и правитель увидел его искалеченную руку.
— Кто так поступил с тобой?
— Один монах.
— В твоей стране монахи пытают?
— Конечно. А у вас такого не бывает?
— Бывает иногда. Играй.
Эта партия завершилась довольно быстро. Жан, хотя и очень старался, явно уступал правителю и после безнадежного сопротивления вынужден был сдаться.
Правитель улыбнулся.
— Так я и думал! Ты выигрывал у Хаджи, но этот святой человек гораздо лучше разбирается в Коране, чем в шахматах. Что же касается правителя Хомса, он еще слабее в этой игре. В тот раз я специально затянул партию, чтобы не огорчать его.
Жан поднялся.
— Ты куда?
— В карьер.
— Оставайся. Я не закончил. Ты проиграл, но у тебя есть вкус к игре. Тебе просто не хватает умения.
Абдул Феда встал и взял с соседнего стола искусно переплетенную книгу.
— Это трактат о шахматах, который я сам написал. Поскольку ты знаешь наш язык, возьми ее и прочти, а когда закончишь, мы сыграем снова.
— Я говорю на вашем языке, но читать не умею.
Правитель покачал головой и принес из комнаты другой том.
— Здесь ты найдешь соответствия твоих букв нашим.
Между тем вот уже более часа Жан чувствовал, что подступает очередной приступ малярии. Он дрожал от холода и старался скрыть это от правителя. Но все-таки лихорадка одолела его, он начал стонать и дрожать всем телом.
— Что с тобой? Ты болен?
— Да. Малярия.
Абдул Феда положил Жана на диван и велел позвать врача. Когда тот появился, Жан бредил вовсю. Он выл по-волчьи и испуганно кричал, как будто перед его глазами стояло нечто ужасное…
Врач долго осматривал его. Это был человек пожилой и весьма знающий. Он прекрасно разбирался в заболевании, довольно часто встречающемся в здешних краях. В конце концов, оставив больного, врач обратился к правителю:
— Он слишком истощен. Очевидно, ему пришлось пережить большие лишения и страдания.
— Он умрет?
— Не думаю. В нем чувствуется какая-то невероятная сила, и это — сила духа. В этом христианине есть нечто исключительное.
На мгновение Абдул Феда задумался.
— Мне тоже так показалось. Вылечи его! Мне нужно, чтобы он жил. Мне нужен кто-то, с кем я мог бы играть в шахматы, и кто-то, с кем бы я мог разговаривать.
Правитель отошел и долго стоял на террасе. Было совсем темно. На шахматной доске остались фигуры проигранной Жаном партии. Два старика ходили дозором по саду. Правитель взял в руки черную ладью, долго смотрел на нее, осторожно поставил на место и прошептал про себя:
— Вылечи его, врач! У меня есть сто женщин, тысяча слуг, сто тысяч подданных, и ни одного друга…
***
Как только приступ миновал, Жан принялся за учебу. Чтобы быть уверенным, что тот не теряет времени понапрасну, Абдул Феда запер его в помещении, выглядевшем довольно зловеще: это был подвал с такими узкими окнами, что его постоянно приходилось освещать факелами. В конце концов, от постоянного дыма все кругом закоптилось, и Жан в своем одеянии священника почти сливался с окружающей обстановкой.
Опасения Абдула Феды были напрасными. Его пленник совершенно не желал терять времени зря. Ничто не казалось ему более важным, чем та цель, за достижение которой он взялся. Он трудился как каторжный день и ночь, замурованный в месте, где день не отличался от ночи. Ибо трактат не только позволил бы ему однажды стать достойным шахматистом. Овладев языков сарацин, он, вероятно, сумел бы когда-нибудь прочесть ту самую книгу.
Так прошла осень 1382 года, затем миновала и зима. Жан все больше убеждался в своем невежестве касательно шахмат, а это — как хорошо было ему известно — является первым признаком развития и прогресса. В то же время он понимал сарацинские буквы уже с такой легкостью, что и сам не отдавал себе отчета в том, на каком языке читает.
А Франсуа трудился в карьере. Это была огромная разработка в месте пустынном, опаляюще-жарком днем и холодном ночью. Ежедневно ему приходилось извлекать тяжелые глыбы белого мрамора, которые он складывал в корзины, прикрепленные на спине у Богини, а потом вываливал на большие повозки. Мрамор продавался по всей Европе, умно-богатства правителя Хамы.
