Генри Хаггард - Ожерелье Странника
— В изложении Стейнара все выглядело иначе, Идуна. Он сказал, что вы, именно вы сделали тот первый шаг, а он только последовал за вами.
— Такими были его слова, Олаф? Что ж, если так, то разве я могу назвать лжецом человека, умершего за меня? Это было бы отвратительно! Все же в этом деле Стейнару не осталось никакого другого оправдания, и верите вы мне или нет, но я говорю правду. О! Выслушайте меня! Кто знает, представится ли мне еще одна возможность объясниться, когда придут, чтобы увести меня! Я ведь понимала, на что иду отправляясь сюда, в гнездо своих врагов…
Как ни молила я отца, судно отчалило, и мы поплыли в Лесё. Там, в нашем доме, я на коленях умоляла его, чтобы он сдержал слово. Я говорила, что люблю вас, а не Стейнара и что если он вынудит меня согласиться на этот брак, то может вспыхнуть война, в которой все мы погибнем. Но это не подействовало на него. Тогда я заявила, что подобный позорный поступок может стоить Стейнару потери его трона, так что мой отец не получит никакой выгоды. И он наконец стал слушать меня, потому что последние мои слова задели его. Остальное вы знаете. Торвальд, ваш отец, и Рагнар, который всегда ненавидел меня, настояли на войне, несмотря на ваше предложение уладить все миром. И вот ладьи встретились, и богиня смерти Хель7 насытилась сполна.
— Верно, Идуна, независимо от того, правдивы ли ваши слова или это ложь, Хель насытилась.
— Еще я хочу сказать, вам, Олаф, только вот о чем. Лишь однажды эти мертвые губы касались моих, и это случилось вопреки моей воле. Да, хотя мне стыдно об этом говорить, но вы должны знать всю правду. Мой отец держал меня в тот момент, когда меня целовали в знак помолвки, поэтому так и вышло. Но, как вам известно, свадьбы не было.
— Да, мне все известно, Стейнар рассказал мне об этом, — ответил я.
— И если не считать этого единственного поцелуя, Олаф, я все та же ваша невеста, которую вы так сильно любили.
Теперь я уже смотрел на нее широко открытыми глазами. Могла ли эта женщина так ужасно лгать возле трупа Стейнара? После всего сказанного и сделанного невозможно было, чтобы ее слова оказались правдой, или же все мы были только игрушками в руках дьявольской Судьбы. Кроме не столь уж большой ошибки, которую можно было простить, преклоняясь перед ее красотой (а красота ее того заслуживает), кроме этого, что еще можно было ей предъявить в качестве обвинения, в конце концов?
Возможно, что на моем лице были написаны эти мысли, мелькавшие у меня в голове. Или же она, хорошо знавшая меня, вдруг обрела дар читать их. Она, как была на коленях, приблизилась ко мне, выбросила вперед свои руки и, опершись на меня, встала на ноги.
— Олаф, — зашептала она. — Я люблю вас, я очень люблю вас. Я всегда любила вас, хотя, может быть, немножко ошиблась, что может случиться с любой капризной незамужней женщиной. Там мне рассказали, что вы противопоставили себя богу и его жрецам, разнеся его статую вдребезги. Я думаю, что это — величайший поступок из всех тех, что известны мне. Я считала, что в вас есть какая-то слабость, не в теле, а в характере, в мыслях, занятых музыкой и рунами, что вы опасаетесь всего, что может привести к войне. Но вы показали себя совсем другим. Вы убили того медведя, в битве на море одержали верх над Стейнаром, бывшим сильнее вас телом. И теперь смело выступили против Одина, Отца всего живущего. Посмотрите, вон там лежит его голова, снесенная ради того, кто вас обидел. Олаф, такие поступки, как этот, трогают женское сердце, и тот, кто их совершает, становится для женщины желанным, она жаждет прижать его к своей груди, хочет назвать его своим хозяином. Олаф, все это дьявольское прошлое можно забыть. Мы должны вместе уехать отсюда, куда угодно, на время или навсегда, так как когда ваша мудрость и моя красота соединятся, то что сможет устоять перед нами? Олаф, сейчас я люблю вас так, как никогда не любила прежде. А вы? Вы сможете полюбить меня снова?
Ее руки тянулись ко мне, ее прекрасные голубые глаза, мерцание лунного света в ее слезах заставили меня забыть все остальное, и мое сердце начало таять, словно зимние снега от дуновения весенних ветров. Она заметила это и бросилась ко мне, ее растрепанные длинные волосы укрыли нас обоих, когда она своими губами искала мои. Она уже почти нашла их, когда, почувствовав между нашими телами что-то твердое, причинявшее мне боль, я взглянул вниз. Ее плащ сполз или был отброшен ею в сторону, и мои глаза уловили сверкание золота и драгоценных камней. В одно мгновение я вспомнил ожерелье Странника и свой сон… И сразу мое сердце вновь стало холодным.
— Нет, Идуна, — сказал я. — Я очень любил вас, любил так, как ни один мужчина никогда больше полюбить не сможет. И вы прекрасны. Правду ли вы сказали мне или ложь, я не знаю, это дело вашей совести. Но я знаю одно: из-за вас пролились реки крови, крови Торвальда, моего отца, Рагнара, моего брата, Торы, моей матери, и крови моих людей. И этот поток крови я пресечь не в силах. Можете искать себе другого мужа, Идуна, так как я никогда не назову вас своей женой.
Она опустила руки, обнимавшие меня, и вновь подняла их, чтобы расстегнуть ожерелье Странника на своей груди.
— Это оно, — протянула мне его Идуна, — навлекло на меня все эти несчастья. Возьмите его назад и, когда отыщете ту, которой оно предназначено, которую вы полюбите по-настоящему, как вы, хотя и говорите об этом, никогда не любили меня, отдайте ожерелье ей.
Затем она опустилась на землю и, положив свою златоволосую головку на грудь мертвого Стейнара, горько зарыдала.
Я думаю, что именно в тот момент и вернулась Фрейдиса, по крайней мере, я помню ее высокую фигуру, вставшую возле жертвенника и смотревшую на нас обоих со странной улыбкой.
— Значит, вы выстояли? — произнесла она. — Ну, тогда вы действительно на пути к победе и опасаетесь женщин меньше, чем я думала. Все готово, как вы приказывали, мой повелитель Олаф. Остается только одно: сказать нам «прощай», так как вам следует быстрее уходить. Там уже замышляют убить вас.
— Фрейдиса, — обратился я к ней, — я ухожу, но, возможно, еще вернусь. Как бы то ни было, все, что у меня есть, — ваше, оно под вашим попечительством. Защитите эту женщину, доставьте ее в целости в ее дом или куда она пожелает. И устройте Стейнару достойные похороны.
И опять опускается темнота забвения, и я не помню ничего больше, кроме белого лица Идуны, ее бровей с каплями крови Стейнара на них… Идуны, смотревшей мне вслед…
КНИГА ВТОРАЯ. Византия
Глава I. Ирина — Повелительница Мира
Снова темная пропасть в памяти, и опять занавес приоткрывается над Олафом, но уже иным, нежели расставшийся с Идуной у жертвенного камня в Ааре юный северный конунг. Я вижу себя на террасе, возвышающейся над спокойной гладью пролива, который, как теперь мне известно, называют Босфором. Позади меня — огромный дворец и огни громадного города, впереди — море и другие огни на дальнем берегу. Лунное сияние разлилось надо мной, а так как делать мне стало нечего, я принялся изучать свое отражение в полированной поверхности щита. Там отразился мужчина чуть моложе средних лет, то есть ему от тридцати до тридцати пяти лет, — тот же самый Олаф, но изменившийся во многом. Теперь у меня высокий рост, ладно скроенная, хотя и несколько худощавая фигура, лицо, ставшее бронзовым под южным солнцем, короткая бородка. На моем лице через всю щеку тянется шрам, полученный в одной из битв, мои глаза стали спокойными и потеряли оживленный блеск юности. Я — капитан Северной гвардии императрицы Ирины, вдовы покойного императора Льва IV, которая правила Восточной Римской империей совместно со своим юным сыном Константином, шестым императором, носившим это имя.
