Михаил Рапов - Зори над Русью
— Разгромлена Орда?!
— Разгромлена, княже, — ответил Федор Сабур. — Отныне будет помнить Русь побоище Мамаево, отныне не только Александра Невского, но и Дмитрия Донского помнить будут.
Дмитрий покачал головой.
— Велика честь, не по мне. Александр — полководец, а я на Куликовом поле полководцем не был.
— А битва прошла по твоему замыслу, — как всегда негромко, как всегда веско, промолвил Боброк.
Дмитрий нахмурился.
— Полки расставил, всего и заслуги. Вон ратники лежат мертвые, вон порубленные стонут. Им слава в веках.
Сабур шагнул к Дмитрию, слегка тронул иссеченный доспех на его груди.
— Как броня искорежена! Говоришь, ратникам слава, а ты, княже, кем в битве был? Кого под березой без памяти нашли? Тебя, тебя, Дмитрий Донской.
Дмитрий молчал, кружилась голова, то ли от слабости, то ли от мыслей. А поле стонало из края в край.
Одного ратника из всех назвали Донским; остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, стонали, кто в силах — ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю.
31. БЕССМЕРТИЕ
Только под утро стали возвращаться конные рати. Всадники ехали потемневшие от пыли, с запекшимися черными губами. Их встречали криками:
— Эй! Други! Далече ли орда?
Один из всадников, бережно поддерживая правой рукой порубленную левую, тяжело слез на землю, качнулся, устоял, сказал сипло:
— Еле жив.
— Испить бы.
Припал к краю бадейки, пил, пил. Вокруг говорили:
— Истомился человек.
— Еле на ногах держится.
— Все истомились. Ударь сейчас орда, худо нам будет.
Человек оторвался от бадейки, стряхнул воду с усов.
— Нет орды, и ударить некому!
— Аль далеко вороги убежали?
— Нет орды! — повторил человек упрямо. — Нет! До самой Красной Мечи [303] гнали мы ордынцев, на сорок верст трупами поля и дороги устлали, а Красная Меча и впрямь красной от крови текла. Нет орды!
Мимо скрипели телеги.
— Добыча?
— Добыча само собой, это телеги с иным. Слышишь — дребезжат.
Воин кивнул.
— Железо везут. Доспехи, оружие. Целое, ломаное — все князь Митрий собрать велел. [304]
— Ну, целого здесь мало найдешь.
— Ломаное — тож богатство. Вишь, мастер Демьян у возов крутится. Этот в железе толк знает.
Демьян, проходя мимо, ответил:
— Все в перековку пойдет.
— Само собой. Князь Митрий — муж бережливый. Хозяин.
— Есть в кого. Со времен Ивана Калиты московские князья казну копят. Умеют.
Мимо на рысях прошли всадники.
— А эти отколь?
— Ишь гонят!
Всадники на самом деле гнали. Были то остатки сотни Семена Мелика, вел их Игнатий Кремень. У шатра, увидев Дмитрия, он спешился, пошел враскачку на одеревеневших, плохо слушающихся ногах.
— Княже!
— Слушаю, Игнатий.
— Вчерась не велел мне Володимир Андреевич ордынцев гнать, велел ехать на закат, сведать, где Ягайло.
— Ну? — У Дмитрия перехватило дыхание.
— Сведал. Вчерась Ягайло был отсель в дне пути, на один день опоздал нечестивый.
Дмитрий шептал побелевшими губами:
— Значит, подходит Ягайло, значит, вновь биться русским людям. Тяжко–то как! Оскудела земля Русская ратниками, лежат они мертвые…
— Не тревожься, Дмитрий Иванович, непошто. Повернул Ягайло. Бежит без оглядки, даже блеска мечей наших не увидав, лишь про славу Куликовской битвы услышав. Бежит!
Дмитрий тряхнул головой, будто беду с шеи скинул.
— Спасибо, Игнатий. Отдохни сегодня. Чаю, устал?
— Как не устать, но и отдыхать не время.
— Что так?
— Надо Семена Мелика сыскать.
— Нашел его Ваня. Он и Фому нашел. Да вон он, видишь, недалече сидит.
Игнатий разглядел сгорбленную спину Вани, пошел, кружа между телами. Ваня сидел на корточках над телом отца. Закаменел. Игнатий, подойдя, опустил руку ему на голову. Ваня дрогнул, взглянул на Кремня, хотел что–то сказать и не сказал.
Семен лежал без панциря. На глазах, придавливая веки, две тяжелые из прозеленевшей меди татарские деньги. По обрубленным краям монет [305] Игнатий понял: «Не добыча». Понял: Ваня хочет, чтоб ничто ордынское отца не коснулось.
Глядел Игнатий в спокойное, суровое лицо Семена, чувствовал, как мутнеет в глазах от слез.
— Что делать, сынок, — тихо сказал Кремень, — слов утешения у меня нет, иное скажу тебе: будь таким же! Смотри, сумей! Будь таким же, не щадя себя, береги Русь…
Замолчал. Молчал и Ваня. В тишине до слуха Игнатия дошел шепот:
— …О, жаворонок–птица…
Игнатий увидел Софония, старик, прикрыв глаза рукой, глядел в небо, шептал:
— …О, жаворонок–птица, красных дней утеха, взлети под синие небеса, воспой славу…
Кремень хотел окликнуть, но смолчал — понял: не в небо, в грядущее смотрит Софоний, о славных делах быль слагает, от древней скорби «Слова о полку Игореве» [306] к новым, светлым напевам идет, [307] чтоб вспоминала Русь путь от поражений к победе над дикой степью, чтоб помнила Русь подвиги сынов своих, множила их в веках.
Быстро летели облака в небе. В глазах Софония то облачная хмурь отражалась, то голубели они.
Ветер летел над полем, легко трогал стяги. Русские стяги. Устояли они в битве…
…От тех дней столетия протекли, а слава народа–свободолюбца и поныне не меркнет, поныне ратной трубой поет.
СТРАНИЦЫ НАРОДНОЙ ГЕРОИКИ
(О романе «Зори над Русью» и его авторе)
О книгах исторического жанра говорят порой с некоторым предубеждением:
— Дела давно минувших дней…
Так ли это?
Советский исторический роман наследует славные традиции русской литературной классики, которая всегда была связана с современностью, служила передовым общественным идеалам.
Пушкин в «Капитанской дочке» обратился к событиям полувековой давности. Однако едва ли в ту пору, когда свирепствовала самодержавная реакция, какое–либо другое произведение звучало так смело и своевременно, как эта повесть из эпохи крестьянской войны под водительством Емельяна Пугачева.
Вольная Запорожская Сечь неодолимо влекла художественное воображение Гоголя. Но воспетая им героика прошлого была и своеобразным предвестием будущего. Недаром горьковский Коновалов, слушая «Тараса Бульбу», вспоминает Степана Разина — легендарного бунтаря, заступника трудового люда.
