Джон Рэтклиф - Роковой бриллиант дома Романовых
«Я мысленно все еще представляю себе порядки старого режима, — подумала она. Царя уже нет и Керенский, во всяком случае, не будет докучать человеку, так яростно боровшемуся с царизмом». Она постучала. Но только тогда, когда она нетерпеливо несколько раз ударила кулаком в дверь, голоса, раздававшиеся внутри, замолкли, послышались быстрые шаги, — ах, как хорошо они были ей знакомы! — и кто-то приблизился в дверям.
Борис распахнул дверь, и Александра увидела наведенное на нее дуло парабеллума. Но когда она в удивлении подняла глаза к своему возлюбленному, то увидела, что его лицо залила густая горячая краска. Тут она заметила седину на висках — седину у двадцатисемилетнего — и ее охватила горячая волна сострадания.
— Борис! — порывисто вырвалось у нее, и она протянула ему руку. — Борис, я еще раз должна поговорить с тобой!
Свет в его карих глазах потух.
— В подвенечном платье? — насмешливо спросил он. — Прошло уже много времени с тех пор, как ты переодетая была у меня. Тогда мы поехали на праздник в Яхт-клуб.
Он тихо усмехнулся, как бы издалека, измученный и, как показалось Александре, ослабевший и беспочвенный. Она беспомощно смотрела на свое платье и не знала, что ответить на эти слова. Он взял ее за руку и увлек к себе. Они прошли мимо открытой двери в какую-то комнату. Сквозь папиросный дым она разобрала полдюжины людей со зверскими, угрожающими лицами.
— Нет, не сюда! — воскликнул Борис и открыл другую дверь. Это была его спальня. Александра увидела неприбранную постель и задрожала.
— Голубка, должно быть, боится перед вступлением в буржуазный брак быть оскверненной? — раздался в ее ушах знакомый металлический голос. Она высоко подняла брови и немного пришла в себя. Потом она решительно вошла, держа вуаль на руке. Но она остановилась, когда Борис движением руки указал на единственный стул.
— Кожаных кресел и стульев с гобеленами здесь нет, — злобно заметил он.
Она стояла у стены во всем свадебном великолепии, ее серые, умные, энергичные глаза пронизывающе глядели на него. Ее рот вздрагивал от заглушенных рыданий.
— Не будем сентиментальны, Александра, — сказал Борис после того, как он несколько минут молча разглядывал ее. Он глубоко вздохнул. — Теперь у меня не будет больше времени интересоваться тобой. — Он поднял руку, как бы желая указать на шум, который доносился издалека, усиливаясь с минуты на минуту. — Ты поклялась мне в верности, когда ты в последний раз стояла там, в той комнате, — сказал он, движением плеча указывая на дверь, — мне пришлось ночью скрыться. Друзья доставили меня через границу. Потом я больше ничего не слыхал о тебе. Только несколько дней тому назад я узнал кое-что. Я вернулся из Америки, вызванный Троцким, с которым вместе работал за океаном, и застал тебя невестой другого. Твои клятвы развеялись. Буржуазная сволочь!
Ее рука коснулась его плеча. Она крепко держала его, и их взгляды скрестились.
— Как ты смеешь говорить так? Какое ты имеешь на это право? Теперь дай мне говорить — о! — Ее речь оборвалась. Где-то послышался вой взрыва. Оконные стекла разлетелись со звоном. В разбитое окно ворвался ветер.
— Да, да! — иронизировал Борис. — Завтра Керенский конченый человек. Виселица для него уже готова.
Она презрительно усмехнулась.
— Ты не знаешь Керенского. Но и это не главное. Ты не знаешь народа, и твои друзья не хотят понять, что насилие приносит только гибель. Так уже было однажды. Но дай мне говорить! Я поклялась тебе в верности. Это правда. И я сдержала свое слово и осталась тебе верной, Борис, такому, каким ты был тогда. Ты, как я потом узнала, принимал участие в покушении на Сазонова.
Он кивнул головой.
— Ты знаешь, что я всегда осуждала покушения, — страстно продолжала она. — Я ненавижу тех, кто без особой необходимости убивает людей. Своих братьев, Борис! Мы все рождены русскими матерями. И все-таки… я же ничего больше не могла тебе сказать.
— Они охотились за мной, как за диким зверем.
— И я соблюдала тебе верность, несмотря на все, что о тебе писалось в газетах, — а ведь я тогда была полуребенком, восемнадцатилетняя девушка. Видит Бог, мне не следовало бы тогда знать о всех тех вещах, с которыми нас знакомили перед войной. Но вдруг я услыхала: Борис Яковлев — умер. Я не хотела верить этому. Только тогда, когда эти слухи дошли до меня, я почувствовала, как сильно я любила тебя. Я прислушивалась, искала, читала… все одно и то же: во время нападения шайки преступников на денежный транспорт в Москве ты был разорван на куски. Только тогда я согласилась последовать за доктором Ларионовым в качестве его жены в холерные области. Моя любовь с этого дня принадлежала только отечеству.
Он расхохотался.
— Да, какой-то непричастный зритель был разорван на куски, а мы быстро, прежде чем скрыться, сунули в его карман мои бумаги. Он был обезображен до неузнаваемости. Но шайка преступников тогда находилась под моим предводительством, — деньги похитил я.
— Ты? Уличный грабитель? — Стоявшая у стены невеста побледнела.
— Я. Уличный грабитель. Да. Партия нуждалась в деньгах. Не делай такого вида, голубушка, как будто я рассказываю о Шлиссельбургских казематах. Партия нуждалась в деньгах — я тогда скрылся за границу. Я умер для кровавых собак царя, но ожил для партии. Сперва я прожил несколько месяцев у одного портного, недалеко от того сапожника, у которого проживал Ленин. В Цюрихе. Потом я отправился в Америку, а теперь мы все здесь. Все — Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Иоффе — все. Все здесь, и завтра мы будем управлять Россией и утопим наших противников в крови!
— Борис! — Александра отступила на шаг. — Разве тебя томит честолюбие перещеголять жестокостью тех, кто грешил когда-то при царском режиме! Ты помнишь то, что так часто пламенно проповедовал мне? Освобождение человечества — свободу мысли — чистую веру!
— Да, все это было, моя милая! Свобода, да, для рабочих, для обездоленных, для угнетаемых в течение тысячелетий. Страшная месть тем, кто мучил нас, как несчастных животных. Спроси Дзержинского, что он выстрадал. Месть, кровавая месть за Сибирь!
— Так ты говоришь? Ты, который мыслил так свято и чисто? Ты, Борис?
— Да, я. Или ты забыла? Отец — профессор Московского университета, Илья Николаевич — где он? Сгинул в Сибири. А мать? Умерла от горя. А Ваня, мой младший брат? Убит во время студенческих беспорядков! А сестра? Сестра Надя? Надя! — На его глазах вдруг показались слезы и густая краска залила его лицо: — Казаки отхлестали ее нагайками за то, что она не желала выдать моего убежища… Бедная Надя… — Он сделал паузу и как безумный посмотрел на Александру. — Ты… помнишь ли ты это?
