Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
Каракорум Угэдэй задумал как образец нового миропорядка, но по сравнению с Сучжоу, с его старинными улицами и зданиями, расположенными возле величавого озера, монгольская столица казалась слишком новой, не овеянной дыханием веков. Угэдэй улыбнулся при мысли о том, как бы на такую обидную несправедливость отреагировал отец. Скорее всего, он просто велел бы взять этот город и оставить на его месте пепелище, показав таким образом свое отношение к человеческому тщеславию.
А Яо Шу, интересно, не из таких мест, как Сучжоу? Сам Угэдэй об этом монаха никогда не спрашивал, но вполне мог представить людей, подобных его советнику, гуляющими по безукоризненно чистым улочкам. Толуй с Мунке отправились на рыночную площадь купить что-нибудь в подарок Сорхатани. С собой они взяли всего дюжину воинов, поскольку угрозы от города не исходило. Своим людям Угэдэй велел не учинять здесь ни грабежей, ни погромов. Кара за ослушание была заранее известна, так что Сучжоу остался целым и невредимым, хотя и замер от страха.
Утро хана было наполнено чудесами – от городского хранилища взрывчатого черного порошка, именуемого порохом (все работники здесь носили мягкие легкие туфли), до удивительной водяной мельницы и огромных ткацких станков, на которых изготовлялась материя. Но не для того Угэдэй завел свои тумены в границы царства Сун. Небольшой, в сущности, город располагал хранилищами шелка, а у монголов каждый воин носил рубашку из этого материала. То была единственная ткань, которую не пробивала впившаяся в плоть стрела. В некотором смысле она была еще ценнее доспеха. Угэдэй понятия не имел, сколько жизней она спасла. Жаль только, что, сознавая ценность шелковых рубах, люди Угэдэя редко снимали их, чтобы постирать. И к вони, сопутствующей туменам, примешивался еще и запах изопревшего шелка, а сама ткань, напитываясь соленым потом, утрачивала эластичность. Угэдэю нужен был весь шелк, который производился в Сучжоу и в других подобных местах. А если уничтожить древние посадки белых тутовых деревьев, на которых кормились личинки шелковичных червей, производству шелка пришел бы конец. Чингисхан, возможно, и предал бы эти насаждения огню. Но у Угэдэя рука не поднялась. Часть утра он провел, завороженно наблюдая за чанами, где варились в своих коконах личинки, перед тем как разматывались шелковые нити. Ну не чудо ли! Работники же там, невзирая на присутствие грозного гостя, трудились без передышки, останавливаясь лишь затем, чтобы раскусить для пробы очередной кокон. Судя по всему, на шелкопрядильнях Сучжоу голодным не оставался никто.
Узнать имя семенящего рядом человечка Угэдэй не потрудился. Потея от усердия, тот приноравливался к шагу хана, осматривавшего пруды. Отвечая на вопросы, сунский управляющий щебетал испуганной пташкой. Но по крайней мере, они могли общаться. Благодарить за это хан должен был Яо Шу, что годами заставлял его учить язык.
Долго задерживаться в этих садах нельзя: в туменах от такой роскоши зреют волнения. Несмотря на строгие приказы, длительное пребывание возле города может спровоцировать беспорядки. Угэдэй уже обратил внимание, что жителям Сучжоу хватило ума убрать с глаз своих женщин, но соблазн оставался.
– Одна тысяча мер шелка в год, – сказал Угэдэй. – Это, я полагаю, Сучжоу произвести может.
– Да, господин. Материал добротный, с хорошим цветом, отливом и искрой. Хороший прокрас, без пятен и разводов.
Говоря это, управляющий часто кивал. Выглядел он жалко. При любом раскладе он был обречен. С уходом монгольского войска сюда неизбежно нагрянут солдаты императора и спросят, почему это он заключил торговую сделку с врагом своего властелина. Так что удары палками по пяткам обеспечены. Управляющему ничего сейчас так не хотелось, как, уединившись в тиши садов, дописать свое последнее стихотворение и отворить себе вены.
Заметив остекленевший взгляд собеседника, Угэдэй решил, что это от страха. Тогда он взмахом руки подозвал одного из своих стражников – тот подошел и взял управляющего за горло. Взгляд вновь стал осмысленным, а Угэдэй продолжил как ни в чем не бывало.
– Отпусти его, – велел Угэдэй. – Теперь ты меня слушаешь? Хозяева твои и император пусть тебя не волнуют: север контролирую я, так что рано или поздно они все равно поведут со мной торговлю.
В груди опять покалывало, поэтому в руке хан держал чашу с вином, которую то и дело наполняли. Наперстянка снимала боль, но и остальные чувства притуплялись. Хан в очередной раз протянул чашу, куда второй стражник тотчас плеснул вина из худеющего бурдюка. На ходу темная струя запятнала рукав, и Угэдэй выругался.
– Значит, так, – взглянул он на управляющего. – Нынче к тебе придут от меня писцы. – Слова он выговаривал нарочито медленно и тщательно, поскольку язык уже чуть заплетался, хотя человечек этого все равно не замечал. – С ними обсудишь все подробности. Плачу серебром и цену даю немалую. Ты меня понял? Нынче же. К полудню. Не завтра и не через неделю.
Управляющий торопливо кивнул. К полудню его уже все равно не будет в живых, так что какая разница, о чем намерен договариваться этот странный человек с варварским выговором и манерами. От одного лишь запаха монголов у благовоспитанного сунца перехватывало дыхание. Тут дело не только в истлевшем шелке и бараньем жире: у себя на севере, где воздух холоден и сух, эти люди никогда не омывают кожу. А здесь, на юге, они потеют и смердят. Неудивительно, что этому хану так нравятся здешние сады. С прудами и широким ручьем – это одно из самых прохладных мест в Сучжоу.
Что-то в поведении управляющего заставило Угэдэя насторожиться, и он остановился на каменном мостике через речку. На ее поверхности безмятежно плавали лилии, стеблями уходя глубоко в черную воду.
– С цзиньскими правителями и торговцами я веду дела уже много лет, – сказал Угэдэй. Чашу он выставил над водой и сейчас задумчиво разглядывал отражение. Оттуда на него
