Валерий Елманов - Царская невеста
«А знаешь, откуда пошло слово «застенки»? – будто донесся до меня из неведомых далей голос Валерки. – Тоже из шестнадцатого века. Пыточной, устроенной в Константино-Еленинской башне, при Иоанне Мучителе стало не хватать, а потому пришлось устроить ряд тюремных помещений за самими кремлевскими стенами. Отсюда «застенки». И упаси тебя бог попасть туда, потому что над ними, как над вратами ада у Данте, можно смело вывешивать плакат: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Если ты, разумеется, не царь и не Малюта Скуратов.
Я не был ни тем, ни другим. В иное время – не с такой головой и не в таком плачевном состоянии, – вспомнив предостережение друга, я, возможно, и предпринял бы отчаянную попытку спасти свою шкуру, хотя трудно сказать наверняка, но сейчас…
Единственное, с чем я бы никогда не согласился, так это насчет оставления надежды, которая, как известно, умирает последней. Причем вместе с самим человеком. А я пока жив, хотя и… с трудом. Впрочем, к пыточной это отношения не имеет, так что я смело спешился и бодро шагнул вперед, едва не поскользнувшись на первой же ступеньке осклизлой каменной лестницы, ведущей в мрачную глубину подвала. Под сапогами то и дело попадались какие-то мягкие ошметки, и, судя по запахам, царившим тут, состояли они не только из грязи. А может, и вообще не из нее.
– Что, не доводилось здесь бывать, добрый молодец? – И высокая фигура величаво выплыла из полумрака пыточной.
На этот раз государь всея Руси царь и великий князь Иоанн Васильевич, прозванный современниками Мучителем, был одет гораздо скромнее, нежели там, на поле. На одежде практически никаких украшений, разве что дорогой пояс со здоровенным, широким, как у мясника, тесаком, подвешенным сбоку, вот и все драгоценности. Шапки на нем тоже не было – так, кругленькая темная шапочка на макушке, похожая на тюбетейку и именуемая здесь одними тафья, а другими – скуфья. Как правильнее – понятия не имею, да и не в названии суть. Можно сказать, человек вышел на работу и напялил на себя спецовку.
– Здрав буди, государь. – И я самым тщательнейшим образом отвесил поклон, которому меня когда-то обучил Воротынский.
– Я-то государь, – вздохнул он, – а вот кто ты – не ведаю. То ли сакмагон, то ли ратный холоп, то ли воевода, то ли тать шатучий. А может, ты и вовсе израдник[16], а?
«Если б ты еще подсказал, что означает последнее слово, было бы совсем хорошо, – подумал я, тупо глядя на Иоанна. – Хотя по смыслу и без того понятно, что за ним кроется что-то весьма нехорошее, раз оно еще хуже разбойника с большой дороги, то есть шатучего татя.
«Эта роль ругательная, и я прошу ко мне ее не применять», – заявил Шпак царю Иоанну Васильевичу.
Отважным мужиком был этот самый обокраденный стоматолог. Хотя он тогда еще не знал, что перед ним царь, вот и хорохорился. Посмотрел бы я на него, если б он оказался в моей ситуации, да еще в пыточной, где так сладко-тошнотворно пахнет людской кровью.
Между прочим, свежей.
Однако делать нечего и надо отвечать.
– Промашка, государь, – вежливо поправил я. – Все ты назвал, кроме истинного. Я – фряжский князь из италийских земель, Константино Монтекки.
– Не слыхал я доселе, чтоб иноземцы так чисто на нашенском глаголили, – усмехнулся царь. – В тот раз мне не до того было, а опосля призадумался и мыслю: скрываешь ты кой-что, фрязин, а вот что – невдомек.
– Так мать у меня русинкой была. Ее отец мой выкупил у турских нехристей и женой своей сделал. Она меня и сказывать учила, и в православную веру окрестила, чрез кою я пытки у гишпанского короля принял, а…
– То я слыхал, да токмо сказывать можно многое. Я вон тоже могу тебе поведать, что я – Бова-королевич, – резко перебил меня Иоанн.
– Пошто себя принижать, государь? – раздался вкрадчивый голос из дальнего угла, где темнота была гуще всего, и из полумрака выплыла приземистая фигура.
Ба, знакомые все лица – сам Григорий Лукьянович, собственной персоной. Голова старательно выбрита, хотя и не так тщательно, как у царя. Да оно и понятно – весь в трудах, весь в хлопотах. Воды попить и то, поди, некогда – хлебнул кровушки с очередного пытаемого и дальше пошел трудиться. Даже на обед, наверное, не ходит – сюда приносят. Вон как мяском жареным припахивает. Не иначе как вообще не успел перекусить сегодня. Потому и взгляд голодный. И я даже вздрогнул, вспомнив, где именно нахожусь и что это за жареное мяско. Да и взгляд Григория Лукьяновича, устремленный на меня, был, скорее, не голодный, а изучающий.
Коротконогий Малюта всем своим видом выражал нетерпеливое ожидание очередной команды Иоанна, а уж какая она будет – не имеет значения. Потому и ценит его царь, что этот человек никогда не станет думать о морали, совести и прочем. Кишки у бабы вытянуть? Запросто. Старика за ребро на крюк подвесить? Легко. Дите грудное за ноги да головой об угол? Сей момент. Да ты повели, повели только, царь-батюшка, а уж я расстараюсь!
– Бова – он и есть королевич, коих немерено. Да ежели б и король – их тоже пруд пруди. А ты у нас наихристианнейший государь, – елейно пропел Малюта.
Иоанн недовольно покосился на него.
«Хоть и предан ты, как собака, но и глуп, яко дворовый пес, – говорил его взгляд. – Пошто перебил? Пошто мысль не дал досказать?»
Все это так явственно читалось на его лице, что я неожиданно для самого себя решил продолжить мысль Иоанна, как бы помогая ему.
– Я понял тебя, государь. По-твоему, раз подтверждений, что ты Бова-королевич, никаких, то, стало быть, нет тебе веры, – вежливо заметил я. – Выходит, что и мне, коль я грамоток не имею, веры тоже нет, ибо в таких делах на пустые слова полагаться опасно. Что ж, твоя правда.
Вообще-то рискованно таким образом атаковать самого себя, но лишь с одной стороны. С другой же получается иная картина. Если допрашиваемый выступает в роли добровольного помощника, то отношение к нему должно измениться. Наглость, конечно, но мне почему-то показалось, что нужен необычный ход, который собьет царя с наезженной колеи допроса.
Разумеется, получилось не столь уж оригинально, но голова с лютого похмелья выдавать на-гора нечто посущественнее наотрез отказывалась, соглашаясь исключительно на самое простое – переводить царскую мысль на современный лад и логически развивать ее.
Впрочем, пока хватило и этого. Иоанн даже не сумел сдержать своего одобрения. Довольно хмыкнув, он кивнул на меня и заметил, обращаясь к Малюте:
– Учись, Гришка, яко излагает.
Ну прямо Остап Бендер, когда он выпрашивал стулья у монтера Мечникова.
– Будто по книжице словеса читает, буквица к буквице. И как согласно все.
Ага. Согласно. Осталось только вслед за тем же Мечниковым изречь, что согласие есть продукт непротивления сторон, а потом, как человек, измученный нарзаном, потребовать медку.
