Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
У зрителей из числа воинов были свои любимцы. Все эти дни они бродили по разминочным площадкам, оценивая силу и выявляя слабости и недостатки участников, чтобы определиться, на кого можно поставить, а кто не выдержит сурового испытания.
Из военачальников в этих состязаниях никто не участвовал. Они не собирались ронять свое достоинство, позволяя себя заламывать и швырять молодежи. Но все же первый этап отложили, чтобы Хасар и Джебе смогли поучаствовать в соревновании лучников. Хасар был большой любитель борьбы и поставил на человека, встретиться с которым в первом круге не желал ни один из воинов. Баабгай – Медведь – был родом из империи Цзинь, хотя кряжистым сложением напоминал, скорее, монгольского борца. Сейчас он склабился беззубой улыбкой, повернувшись к толпе, а та многоголосо скандировала его имя. На Баабгая были поставлены целые табуны отборных лошадей, однако десять кругов борьбы или случайная травма вполне могли его сломать. Ведь, как известно, даже камень трескается под большим количеством ударов.
Хасар и Джебе, отстрелявшись в первом круге, вместе со своими командами затрусили туда, где на залитом солнцем поле терпеливо дожидались начала поединков борцы. Воздух отдавал металлом, пахло маслом и потом. Стычки и кровопролитие вчерашней ночи были намеренно забыты.
Стрелки опустились на подстилки из белого войлока, уложив рядом свои драгоценные луки, уже со снятой тетивой и бережно завернутые в шерсть и кожу.
– Хо-хо-о, Баабгай! – ревом приветствовал Хасар своего любимца, которого в свое время сам нашел и тренировал.
Баабгай обладал бездумной силой быка, а боли как будто не чувствовал вовсе. Во всех предыдущих поединках он ни разу не выказывал слабости, и эта его стойкость устрашала соперников более всего. Они просто терялись в догадках, как совладать с этим дураком. Хасар знал, что некоторые борцы насмешливо зовут его Колодой, намекая на недостаток ума, однако сам Баабгай на это прозвище ничуть не обижался, а просто ухватывал такого острослова и с неизменной улыбочкой клал наземь.
Хасар терпеливо пережидал песнопение, знаменующее начало. Борцы, призывая в свидетели землю и небо, обещали, что будут стоять твердо, бороться честно, а затем останутся друзьями вне зависимости от того, кто из них выиграл, а кто проиграл. Впереди еще другие круги и другие песни. Хасар толком не слушал, глядя на равнины.
Угэдэй сейчас в Каракоруме, умащенный благовониями и в роскошных одеждах. Народ уже пустился в загул. Если бы не участие в состязании лучников, Хасар, несомненно, находился бы там, среди гуляющих.
Он смотрел, как Баабгай делает первый захват. Великан был не особенно расторопен, но едва соперник оказывался в пределах досягаемости, а руки смыкались на его теле, дело, считай, было сделано. Пальцы у Баабгая короткие и мясистые, руки как будто распухшие, но, зная его силищу, можно смело делать на него ставку.
Первый поединок Баабгая завершился, как только он вывернул сопернику плечо, схватив его за запястье, а затем навалившись всем весом. Толпа взревела, победно забили барабаны, и ударил медный гонг. Баабгай расплылся в беззубой улыбке, словно дитя. Довольный такой чистой и быстрой победой, Хасар, не сдержавшись, одобрительно крякнул. День складывался как надо.
Бату не вскрикнул, когда щеку ему ожег хлыст. Чувствовалось, как рубец взбухает, а кожа горит, словно сжигающая его злость. Заезд начался довольно удачно, и ко второму кругу Бату уже удалось пробиться в первую шестерку. Земля оказалась жестче и суше, чем он ожидал, что дало некоторым лошадям преимущество по сравнению с остальными. Когда пошел третий виток, белесая пыль покрывала всадников толстым слоем, а слюна в пересохшем рту загустела. На солнце жажда становилась нестерпимой. Те, кто послабее, ловили ртом воздух.
Когда кожаная промасленная змейка хлыста мелькнула снова, Бату успел пригнуться. Вот он, его обидчик, справа, один из урянхайцев. Совсем еще мальчишка, маленький и легкий на мощном жеребце. Прищурив саднящие от песка глаза, Бату увидел, что он со злобным наслаждением уже заводит руку для очередного удара. Даже сквозь дробный грохот копыт слух улавливал, как товарищи смешливо его подначивают. От полыхнувшей ярости у Бату перехватило дыхание. Он командует людьми, а эти? И вообще, какое ему дело до крови урянхайца, разве что посмотреть, как она впитается в пыль. Он мельком глянул на Цана, скачущего в паре шагов позади. Тот с алчным оскалом уже рвался на подмогу, но Бату мотнул ему головой – дескать, сам справлюсь, – не спуская теперь с урянхайца взгляда.
Когда хлыст взвился снова, Бату попросту вскинул руку, так что ремешок обмотался вокруг запястья. Урянхаец выпучил глаза, но было уже поздно. Всем корпусом подавшись вперед, Бату резко дернул, одновременно пришпорив лошадь.
Стремена чуть было не спасли обидчика. Еще мгновение одна нога у него держалась, но вот он сорвался и упал в клубах пыли прямо под копыта мчащейся следом кавалькады, а его жеребец с отрывистым ржанием взвился на дыбы, чуть не выбив при этом из седла еще одного наездника, сердито гикнувшего. Бату не оборачивался. Хорошо бы, если бы гаденыша задавили насмерть. Смех и подначивание тут же смолкли.
В скачке лошадей-двухлеток участвовали пятеро урянхайских всадников. И хотя они были из разных туменов, но все равно держались вместе. Каким-то образом Бату сплотил их своей надменностью и неприязнью. Вожаком у них был Сеттан – рослый и гибкий, с мягкими, слезящимися на ветру глазами и собранными в хвост волосами на затылке. Минуя западные ворота Каракорума в четвертый раз, он переглянулся со своими друзьями. Оставалось еще шестнадцать миль. Кони храпели, роняя с губ пену, темные шкуры лоснились от пота. Бату с Цаном рванулись вперед, стремясь выйти в лидеры.
Видно было, как
