Черные дни в Авиньоне - Светлана Цыпкина
Правда, к хору папской капеллы он не проявлял ни малейшего интереса — в отличие от работы Джованнетти. Художник расписывал личные покои Климента — спальню, кабинет, зал малых приемов, — сценами охоты и рыболовства, мирскими сюжетами, которые едва ли приличествовали духовной особе. Но таков уж был этот папа — француз и жизнелюб до мозга костей.
— Я нисколько не преувеличиваю, высоко оценивая ваши работы, уважаемый мэтр, — вкрадчивый голос тёк медом, худая фигура в алом бархате возникала то у правого плеча Джованнетти, то у левого, изгибаясь совсем по-змеиному. Отчего-то художнику страстно захотелось осенить себя крестным знамением.
К счастью, в соседней комнате, уже полностью отделанной, послышался голос владельца апартаментов, и любезный господин вместе со своим сладкоречием и грацией аспида метнулся туда.
* * *
— Дискуссия о бедности?! Здесь?! — полное лицо с длинным носом побагровело от гнева. — В этом городе, где сам папа вместо святого распятия поклоняется златому тельцу?!
Синьор Петрарка был вне себя. Азирафель даже начал опасаться, что его хватит удар, тем более в этакую жару. Августовское солнце палило нещадно. По словам Вильгельма, в Авиньоне давно не бывало такого знойного и засушливого лета. К счастью, колодец в местной обители францисканцев в достатке снабжал братию свежей ледяной водой.
Путники едва успели умыться с дороги, как им сообщили, что встречи с ними ждет синьор Франческо Петрарка — поэт, лауреат и главный возмутитель спокойствия при папском дворе. Большой, шумный, в развевающемся, точно знамя, просторном сюрко цвета запекшейся крови, он являл собой вызывающий контраст асктически худому, сдержанному Вильгельму, в любую погоду одетому в светло-серую рясу, подпоясанную веревкой. Но, несмотря на все различия, итальянец и англичанин — Азирафель сразу почувствовал это, — искренне симпатизировали друг другу и были рады встрече. Поэт явился сообщить и узнать новости: тех и других за время отсутствия Вильгельма в Авиньоне набралось порядочно.
— Глубоко скорблю о кончине Оккама, — продолжал, чуть успокоившись, Петрарка, отирая мокрое от пота лицо куском белого полотна, — но не могу не заметить: зрелище бездумной роскоши, в которой погряз папский двор, вернее любой болезни свело бы его в могилу. Впрочем, зачем я тебе это рассказываю, брат Вильгельм, ты сам все прекрасно знаешь. Вам же, сударь Вайскопф, роскошь, пожалуй, в удовольствие…
Вильгельм успел представить Петрарке своего спутника, и Азирафель тут же убедился, что не только любовь бывает с первого взгляда. Горячий патриот Италии питал откровенную неприязнь ко всему, так или иначе связанному с императором Людвигом IV, и бывший королевский библиотекарь не стал исключением. Даже сам немецкий язык, кажется, был неприятен этому итальянцу, и, выговаривая фамилию Азирафеля, он морщился, точно жевал что-то горькое. Ангел по привычке собрался одарить его той же толикой благодати, что и баварского рыцаря, но потом передумал: райскому посланцу очень редко доводилось чувствовать на себе чужую недоброжелательность и это казалось ему полезным опытом.
Папе уже доложили о возвращении мюнхенской делегации, и он дал понять, что ждет от Вильгельма отчета о последних днях главы францисканцев. Климент почти открыто насмехался над идеей церковной бедности, но чтил Оккама как великого философа. Господин Вайскопф также был приглашен: это несколько удивило Азирафеля, но и обрадовало, поскольку способствовало его планам. Петрарка вызвался сопровождать обоих: его переполняло негодование по поводу расточительной жизни понтифика, а Вильгельм был благодарным слушателем. Они завели разговор о будущем Святого Престола, но Азирафель не вслушивался в их беседу: его больше занимал город, по улицам которого они шли. Точнее, по одной улице — узкой и очень чистой, — что вела из монастыря францисканцев в папский дворец. Его островерхие башни, сложенные из светлого камня, парили высоко над городом, и сейчас, на закате, казались лиловыми. От стен домов веяло сухим теплом, настоянным на разогретой смоле пиний и медовом дыхании роз, что вились по изгородям, как виноград. Смертные так хорошо умеют создавать вокруг себя подобие Эдемского сада, в очередной раз подумалось ангелу. И как печально, что сплошь и рядом они так же легко устраивают себе и ближнему форменный Ад.
Вблизи дворец выглядел настоящей крепостью; собственно, он и строился для защиты богатств, накопленных предшественниками Климента, и умножаемых уже им самим. Вообще чем сильнее гневался поэт, тем легче становилось на душе Азирафеля. Если нынешний понтифик — сибарит, значит, при нем можно устроиться не хуже, чем в Мюнхене. И климат тут намного приятней.
Странное сооружение из сплошного стекла появилось справа; внутри висела какая-то картина. Что-то легкое, как паутина, коснулось лица, дома сделались зыбкими, и вместо фигур в сером и темно-красном рядом с Азирафелем возник кто-то в черном.
— Мы сделали полный круг и вернулись к той самой афише, — сообщил знакомый голос. — Ты шел так целеустремленно, я не решился тебя останавливать.
— Мне кажется, я был не здесь, — Азирафель растерянно потер лоб, — вернее, здесь, но не сейчас… это и есть узлы времени?
— Они самые, — кивнул Кроули. Его черные пиджак и брюки словно трепал невидимый ветер, делая их то красными, то зелеными, удлиняя, сужая, укорачивая…
— Неужели все в городе испытывают нечто подобное?!
— Не думаю, — демон шагнул в сторону, как отходят от струи сквозняка, и сразу вернул себе привычный вид. — Хотя во время фестиваля тут все возможно.
Мимо них прошла, держась за руки, молоденькая пара: юноша и девушка в белых медицинских масках. На его маске был нарисован большой смайлик, а на ее — кошачий нос, усы и пара клычков.
Кроули прищурился из-под очков и маска вдруг громко мяукнула. Парочка вздрогнула от неожиданности, но тут же рассмеялась.
— Жизнь всегда побеждает, — высказался Азирафель, провожая их взглядом. — Жизнь и любовь.
— В ОБЩЕМ, ДА.
— Ты за ними? — упавшим голосом спросил ангел.
— ПОКА НЕТ.
Черная рваная тень скользнула по истертой брусчатке и скрылась за воротами, ведущими к папскому дворцу.
Кроули зябко повел плечами.
— Интересно, что произойдет, если и он тоже вдруг запутается во времени.
* * *
Просторная мощеная площадь перед папским дворцом напоминала рынок, что целый день кипел жизнью, а теперь неторопливо готовился ко сну. Паломники, нищие, мелкие торговцы, не имевшие собственного шатра, бродячие цирюльники, музыканты, воришки, сводни, — весь этот пестрый, беспокойный вавилон жил тут круглый год в ожидании милостыни, благословения, чуда или богатого ротозея, позабывшего следить за собственным кошельком.
— Он дошел до того, что
