Том Шервуд - Призрак Адора
– Да, Энди, жизнь штука нелёгкая. Сколько же нужно было увидеть всплывших трупов, чтобы сообразить, что с ними следует делать!
С этими словами я вошёл в каюту, то самое помещение, которое, в ущерб пушечному хозяйству, было отдано команде. Метнулся короткий шёпот; кто-то, садясь, опустил с деревянной кровати костлявые жёлтые ноги.
– Не вставать! – потребовал я и подошёл ближе.
Всё-таки хорошо, что я распорядился сделать для команды такие вот узкие чуланчики без дверей. Ночью он – спальня, днём – столовая, цирюльня, портняжная мастерская и гардероб. Теперь вот он ещё и лечебница. Два ближних отсека заняты ранеными. Толстые соломенные тюфяки, белёный холст, привязанные верёвкой за два уголка подушки. На столиках стоят глиняные чашки, и от них поднимается пар. Время не обеденное, значит, Леонард греет котёл специально для них. Это хорошо. Это правильно.
– Серьёзных ран нет, – вполголоса сообщил Стоун. – Джек в ногу, Лис и Сэм Гарпун – в грудь, Рэндальф – в руку и голову.
– Значит, на берег никого отправлять не будем?
– Нет, мистер Том. Поправятся здесь. Да и они отчаянно против.
– Против?
– Отчаянно. Все, мистер Том, считают, что ни на одной посудине во всём свете нет такой заботы о команде, как на “Дукате”. Что за время фрахта видит моряк, мистер Том, кроме изнурительной, до кровавых мозолей, работы? Короткий сон, гнилую еду да девятихвостую кошку.
– А это ещё что такое?
– Специальная плётка для битья матросов, с девятью концами. Есть на любом корабле, и даже заносится в опись имущества, как ведро, багор или якорь. Так вот. Матросы привыкли, что на корабле они – не люди. Они полумашины, полуживотные. Скот, нанимаемый за гроши и подгоняемый пинками. А вот на “Дукате” они – люди. А комфорт и уют – это много значит для матроса. Это больше, чем роскошь. Нет, мистер Том, наш матрос покинет корабль только мёртвый. Да и то с большой неохотой.
И верно. Едва я только спросил у раненых, не желает ли кто сойти для лечения на берег, как услыхал испуганную, горячую просьбу разрешить им остаться на корабле. Я пожелал им быстрого выздоровления, предупредил, что ночью корабль уходит из гавани, и мы отправились дальше, во владения Леонарда.
Грузный, спокойный, с бритой до блеска головой кок отложил в сторону длинный разделочный нож и почтительно поприветствовал меня и Стоуна. Я видел, что они с Бэнсоном были рады встрече и хотели пожать друг другу руки, но не пожали – наше присутствие остановило их. Я почувствовал это и испытал неловкость: никак не привыкну быть важной персоной. Скрывая смущение, спросил, все ли запасы сделаны. В ответ он широким жестом пригласил меня пройти в глубину камбуза и дальше – в склад на деке и склад в трюме. Каждый лишний шаг для меня был страданием, и я не хотел идти с этой ненужной проверкой, хватило бы и его слова, но досадная растерянность помешала мне остановить его.
Он шёл со свечой впереди, и её слабый свет теснился в узком проходе между стенами из бочек, бочонков, корзин и ящиков. Янтарное мерцание пятнало кованые углы продуктовых сундуков, накидывало вуали из чёрных ромбиков на корзины, вызывая эти ромбики из углублений под перегибами ивовых прутьев. Громадные косые кресты теней толкал свет впереди себя, налетая на туго натянутые канаты и цепи. Да, на случай бури наш провиант был закреплён тщательно и надёжно.
Трогая эти цепи рукой, на ходу, Леонард что-то пояснял, но я не слышал его. Сквозь боль в моё сознание просочились воспоминания о том разбитом “Дукате”, который из мёртвого живота своего вынимал для меня такие же вот бочки и ящики. Вдруг до меня долетела негромкая фраза:
– И тогда у матросов не будет цинги, нужно только их заставить.
– Что заставить? – переспросил я.
– Так капусту же кушать квашеную, мистер Том, – продолжал втолковывать мне кок. – Они ведь считают её какой-то подозрительной гадостью.
– И что же, это хорошее средство против цинги?
– Лучшее из доступных.
– Хорошо. Захвати с собой в камбуз, попробуем.
Мы пошли назад тем же узким коридором. Пахло дубом, воском и окороком.
Леонард выставил на стол большую глиняную миску и отвесил в неё из бочонка мокрой желтеющей каши. Из другого бочонка он плеснул в кружки какого-то тоже жёлтого мутного зелья и сильно разбавил его водой. Ко всему этому он прибавил горку сухарей и застыл возле стола, скрестив на груди тяжёлые толстые руки.
– Вот это спасает от цинги? – недоверчиво спросил я, разглядывая изысканную отраву.
– Именно так, мистер Том, – уверенно и весомо проговорил кок.
– И сухари?
– И сухари, – убедительно продолжил он. – Острые и жёсткие крошки трут и давят дёсны. Те становятся крепкими и плотными. Не будет сухарей – уже через пару месяцев кое-кто из команды, вместо того, чтобы прыгать по вантам, будет лежать с распухшими ногами и вынимать изо рта зубы. Один за другим. Как семечки из подсолнуха.
– А это что?
– Вот это – лимонный сок. Это – капуста.
– И всё это нужно давать команде?
– И матросам давать, и самим есть. И тогда если в море у кого-то случится цинга, я выйду из камбуза, поднимусь на палубу и пешком отправлюсь домой.
– Ох и сводит же скулы, – проворчал я, отхлебнув из кружки.
– Очень кислый, – важно согласился со мной Леонард. – Но лекарство сладким не бывает.
Бэнсон и Стоун в это время дружно хрустели сухарями.
– Хорошие? – спросил я Носорога.
Он лишь блаженно зажмурился.
– Это кналлеры, – сказал довольный Леонард. – Запасся исключительно ими, хотя и дороговато.
– Немецкое слово? – спросил Стоун.
– Да, – кивнул кок головой. – По нашему – “трескуны”. Из ржаной муки. Самый любимый сорт у моряков. У “английских светлых”, что из пшеницы и кукурузы, совсем не тот вкус. “Хрустящие хлебцы” не очень-то уж хлебцы и уж совсем не хрустящие. Шведский круглый сухарь с дыркой посередине – очень твёрдый. Матросы называют его “точильный камень”. А трескуны – превосходная пища. Вот увидите, когда матросы будут делать “собачье пирожное”, я выдам им кналлеры – и они станут радоваться, как дети.
– Что за пирожное такое? – спросил я, всматриваясь в покачнувшийся вдруг перед глазами стол.
– Второе после пудинга лакомство на корабле. Толкутся сухари до крошек, добавляются сало, вода и сахар. Тут оно самое и есть.
Я почувствовал, что мне не просто тяжело, а что я стал терять силы. Мучительно потянуло лечь и не двигаться.
Мы поднялись на палубу. Здесь я заметил, что крен стал немного меньше, мёртвые тела исчезли, а между мачтами мечется, то и дело падая на колени, наш крикливый пленник и толкает перед собой тяжёлую каболковую швабру.
