Роберт Харрис - Очищение
— И вот тогда я понял, — рассказал мне Цицерон позже, — с абсолютной ясностью, что главной целью этой толпы Цезаря был не Рабирий, а я как консул. И я понял, что должен немедленно перехватить инициативу, иначе мои возможности бороться с Катилиной и ему подобными сойдут на нет.
Следующим выступил Гортензий и сделал все, что было в его силах, но его длинные затейливые пассажи, которыми он был знаменит, относились к другой обстановке и, по правде говоря, к другой эпохе. Ему было больше пятидесяти, он почти уже отошел от дел, давно не практиковался, и это было заметно. Те, кто находился рядом с помостом, стали его передразнивать, и я был достаточно близко, чтобы увидеть панику на его лице, когда он наконец стал понимать, что он — Великий Гортензий, Мастер Прений, Король Судов — теряет внимание аудитории. И чем больше он размахивал руками, бегал по платформе, вертел своей благородной головой, тем более смешным казался. Его доводы были никому не интересны. Я не мог услышать всего, что он говорил, так как шум, издаваемый тысячами людей, топчущихся на поле и беседующих друг с другом в ожидании голосования, был очень громок и заглушал слова Гортензия. Он остановился, покрытый, несмотря на холод, потом, вытер лицо платком и вызвал свидетелей — сначала Катулла, а затем Изаурика. Каждый из них поднялся на платформу и был с уважением выслушан толпой. Но как только Гортензий возобновил свое выступление, люди снова заговорили друг с другом. К этому моменту он мог бы обладать языком Демосфена и находчивостью Платона — это ничего не изменило бы. Цицерон смотрел в толпу прямо перед собой. Неподвижный, с побелевшим лицом, он казался высеченным из мрамора.
Наконец Гортензий сел, и настал черед консула. Лабиний предоставил ему слово, но уровень шума был таков, что Цицерон остался сидеть. Внимательно осмотрев свою тогу, он смахнул с нее несколько невидимых пылинок. Шум продолжался. Хозяин проверил свои ногти, оглянулся кругом и стал ждать. Его ожидание было долгим. Однако над Марсовым полем наконец повисла уважительная тишина. Только тогда Цицерон кивнул, как бы с одобрением, и поднялся на ноги.
— Мои горожане, — начал он. — Хотя и не в моих привычках начинать свое выступление с объяснения, почему я защищаю того или иного гражданина — а в данном случае речь идет о жизни, чести и достоинстве Гая Рабирия, — думаю, что сегодня я должен объясниться. Потому что это суд не над Рабирием — старым, дряхлым, одиноким человеком. Этот суд, граждане, не что иное, как попытка сделать так, чтобы никогда в будущем в нашей Республике не было центральной власти и чтобы законопослушные граждане никогда не могли выступить против безумных действий порочных людей. Это попытка лишить нашу Республику возможности защищаться в критических ситуациях и лишить ее гарантий благополучия. А постольку, поскольку это именно так, — его голос стал звучать громче, он поднял глаза и протянул руки к небесам, — то я умоляю всемогущего Юпитера и всех остальных бессмертных богов и богинь даровать мне свою защиту. Я молю, чтобы они позволили этому дню завершиться оправданием моего клиента и спасением конституции!
Цицерон всегда говорил, что чем больше толпа, тем она глупее и что самым удачным шагом в этом случае является обращение к сверхъестественным силам. Его слова прокатились по притихшему полю, как гром барабана. На периферии толпы еще раздавались какие-то разговоры, но они уже не могли заглушить его слов.
— Лабиний, ты созвал эту ассамблею как известный популяр. Но кто из нас двоих является настоящим другом этих людей? Ты, который грозит обвиняемому палачом, не дожидаясь конца ассамблеи, и который приказывает соорудить крест для распятия на Марсовом поле, чтобы казнить одного из нас? Или я, который не позволяет запугать эту ассамблею угрозами казни? И вы считаете, что этот трибун защищает нас? Защищает наши права и свободы?
Лабиний махнул рукой в сторону Цицерона, как будто хотел согнать овода с лошадиной спины, но в его жесте сквозила неуверенность — как все забияки, он лучше наносил удары, чем держал их.
— Ты утверждаешь, — продолжал Цицерон, — что Гай Рабирий убил Сатурния. Квинт Гортензий в своей блестящей защитной речи доказал, что это ложное утверждение. Но если бы это зависело от меня, то я бы поддержал твое обвинение. Я бы с ним согласился. Я бы признал ответчика виновным. — По толпе прокатился шум, но Цицерон прокричал, перекрывая его: — Да, да! Я согласился бы с ним. Я бы очень хотел, чтобы у меня была возможность объявить, что мой клиент собственной рукой убил врага Республики Сатурния!
Драматическим жестом он указал на бюст, и ему пришлось замолчать на несколько секунд — так сильна была волна ненависти, направленной на него.
— Ты говоришь, что там был твой дядя, Лабиний. Предположим, что это так. И предположим, что он оказался там не потому, что его разорение не оставило ему выбора, а потому, что его отношения с Сатурнием заставили его поставить дружбу превыше Республики. И что же, по-твоему, Гай Рабирий тоже должен был изменить Республике и отказаться выполнять приказы консула? Что я должен буду сделать, граждане, если Лабиний, как Сатурний, устроит резню среди мирных жителей, выпустит из тюрьмы преступников и силой захватит Капитолий? Я вам отвечу. Я должен буду поступить, как поступил консул в то время. Я должен буду провести голосование в Сенате, призвать всех вас на защиту Республики и сам, с оружием в руках, выступить вместе с вами против армии преступников. И что в этом случае сделает Лабиний? Он распнет меня!
Да, это было смелое выступление. И я надеюсь, что мне удалось донести до вас особенности этой сцены: ораторы с их немощным клиентом, сидящие на платформе; ликторы, стоящие у ее основания и готовые защищать консула; население Рима — плебс, сенаторы и всадники, — перемешавшиеся в одну кучу; легионеры в своих сверкающих касках и генералы в пурпурных одеяниях; овечьи загоны, приготовленные для голосования; шум всего этого собрания; храмы, сверкающие на далеком Капитолии, и жгучий январский мороз. Я пытался найти в толпе Цезаря, и, мне кажется, пару раз я увидел его тонкое лицо в толпе. Там же, естественно, находился и Катилина со своей клакой, включая Руфа, который выкрикивал оскорбления своему бывшему патрону.
Цицерон закончил, как и всегда, стоя с рукой на плече своего клиента и обращаясь к милости суда:
— Он не просит у вас счастливой жизни, но только возможности достойно умереть.
А затем все закончилось, и Лабиний распорядился начать голосование.
Цезарь подошел к раздавленному Гортензию, они вместе спрыгнули с платформы и подошли к тому месту, где стоял я. Как всегда после большого выступления, Цицерон все еще был полон эмоций; его ноздри раздувались, глаза блестели, он глубоко дышал и был похож на лошадь, только что закончившую скачку. Выступление было блестящим. Одна фраза мне особенно запомнилась: «Природа наградила человека стремлением к обнаружению истины». К сожалению, самые прекрасные слова не могут заменить голоса при голосовании, поэтому, когда к нам подошел Квинт, он угрюмо заявил, что дело проиграно. Он только что наблюдал за голосованием — сотни людей единогласно голосовали за виновность Рабирия, а это значило, что старику придется немедленно покинуть Италию, его дом будет разрушен, а собственность конфискована.
