Гэри Дженнингс - Ярость ацтека
Я вышел из очереди и подошел к ним.
– Сеньоры, мне нужна ваша помощь. Я...
– А ну возвращайся обратно в очередь! – Они схватились за дубинки.
Я попятился.
– Но я только хотел спросить...
– В очередь, пока не угодил в колодки!
– Заткнись, – велел другой, стражник, когда я попытался было заговорить снова. – Заключенные говорят, только когда к ним обращаются.
– Что за бред, – промолвил я вполголоса, вернувшись в очередь.
– Все не так плохо, сеньор, – сказал кто-то позади меня. – Сейчас нас покормят, потом отправят на работы по очистке улиц, а через несколько дней выпустят.
Ага, подумалось мне, тебя, попавшего сюда из-за пьяной драки или еще какой-нибудь ерунды, может, и выпустят, однако что касается меня, которому предъявлено обвинение в убийстве гачупино, это весьма сомнительно. Но разъяснять свое положение задержанному за пьянство индейцу я, разумеется, не стал.
Подойдя к столу, я взял глиняную плошку и протянул одноглазому тюремщику, чтобы тот наполнил ее жидкой кашей. Выглядело это варево, к слову сказать, просто мерзко: склизкое, водянистое, желтое, как понос.
Тюремщик одарил меня беззубой ухмылкой и вылил эту гадость прямо мне на штаны. В ответ я вмазал ему плошкой по башке (плошка при этом разлетелась), а когда попытался обойти стол, чтобы добавить мерзавцу еще и кулаком, ненароком опрокинул котел с кашей.
Стражники бросились ко мне, и я, желая выказать миролюбие, поднял руки:
– Этот тип напал на меня первым...
Увы, слушать мои оправдания никто не собирался: я рухнул на землю под ударами дубин.
* * *
Меня снова отволокли в караульное помещение, где заключили в так называемые тройные колодки – тяжелую деревянную раму с отверстиями для головы, рук и лодыжек. Сначала меня усадили на маленький табурет позади колодок и, манипулируя этим хитроумным пыточным приспособлением, завели назад и закрепили в ярме сначала мои ноги, потом руки, а там и шею. Затем из-под меня выбили табурет, в результате чего я чуть не сломал себе шею.
– Вот что, мерзавец, держи рот на замке, и через час мы освободим тебя, – заявили стражники. – Но учти, если хоть пикнешь, будешь торчать в ярме, пока твоя вонючая шея не вытянется длиной с ногу.
13
– Mierda! – заорал я.
– Ах, как это верно, сеньор, как это верно, – усмехнулся тюремщик. – Именно за дерьмо вы, благородные кабальеро, и держите всех нас, правда? Тех, кто питается бобами с тортильями и живет в жалких халупах, где вы не устроили бы даже конюшню.
Короче говоря, в колодках меня продержали два дня, а когда я в конце концов скрючился, как подкова, отправили обратно в камеру, где циклоп-тюремщик немедленно приставил меня, как своего «любимчика», к ведрам с экскрементами. Мне следовало опорожнить их в бочку, которую вывозили и опустошали где-то за городом, а потом еще отскрести ложкой и отмыть скудным количеством воды.
Мария, Матерь Божия, смилуйся надо мной! Никогда в жизни я не сталкивался с такой вонью и грязью, ведь слуги всегда поддерживали наш дом в чистоте и свежести.
Поскольку все три ведра нужно было тащить одновременно, два из них приходилось брать за дужки одной рукой. Я шатался, и содержимое заполненных до краев ведер выплескивалось на мои голые ноги.
Оказавшись наконец снаружи, я под наблюдением находившегося поблизости стражника опустошил ведра в большущую бочку, укрепленную на повозке, в которую был запряжен осел. Потом я отскреб с помощью деревянной ложки стенки ведер, плеснул в них немного воды, поболтал ее, вылил жижу в бочку и, прихватив пригоршню песку, вытер испачканные нечистотами руки и ноги.
При этом приходилось держать язык за зубами: наверняка, вздумай я только заговорить, например, с возницей, стоявший рядом стражник с мушкетом мигом огрел бы меня прикладом по затылку.
Через три дня после освобождения из колодок меня освободили и от обязанностей по выносу дерьма – их возложили на другого строптивого заключенного.
А потом, в один прекрасный день, меня и вовсе поставили в очередь для встречи с судейским чиновником. Тот сидел за письменным столом, вооружившись пером и чернильницей, разговаривал с каждым из заключенных и делал заметки на бумаге. Наконец подошла моя очередь.
– Имя?
– Хуан де Завала. Вы мой поверенный?
Он поднял на меня глаза.
– У тебя есть деньги?
– Нет.
– Нет денег – нет поверенного.
– А кто вы?
Он понюхал ароматный букетик, который держал, чтобы перебить смрад, исходивший от меня и других арестантов, и заявил:
– Твой тон оскорбителен, но я знаю, кто ты такой. Меня предупреждали насчет тебя. Ты ацтек-убийца, выдававший себя за благородного кабальеро. И ты оказался здесь потому, что подло убил своего благодетеля.
Говорил этот человек холодно, равнодушно, да и весь его облик выражал такое же ледяное каменное спокойствие.
– Все это неправда. Пожалуйста, выслушайте меня. Я невиновен, но никто не хочет меня выслушать.
– Заткнись и отвечай на мои вопросы. Я notario, нотариус, и моя работа заключается в том, чтобы получить у тебя объяснение относительно совершенного преступления. Потом оно будет представлено судьям, и решать твою судьбу станут уже они.
Итак, мой собеседник являлся нотариусом, то есть человеком, составлявшим и заверявшим своей подписью и печатью официальные документы. В частности, он записывал показания обвиняемых для официального представления в суд. Обычно нотариусами у нас служили креолы, из чего можно заключить, что занятие это считалось не слишком престижным. Однако в настоящий момент разговор с этим человеком был для меня жизненно важен: без нотариуса в тюрьме не обойтись, все равно как без заряженного мушкета при встрече с разъяренным ягуаром.
– А мне позволят говорить с ними? С судьями? Рассказать им, что произошло?
Он махнул рукой, отметая мои вопросы.
– Судьи получат мое донесение, а уж как действовать дальше, решат сами. В Новой Испании правит закон, он справедлив и суров, но тебе, смутьяну, предстоит прежде всего познакомиться с его суровостью. Мне уже доложили, что ты ухитрился натворить немало всего даже здесь, в тюрьме.
– И опять ложь. Я здесь скорее сам жертва. И если есть справедливость в этом мире, да будет Господь Бог моим свидетелем.
Я перекрестился.
– Сеньор нотариус, я невиновен. Я не убивал своего дядю. Все обстоит наоборот: Бруто де Завала пытался отравить меня, а вместо этого по ошибке отравился сам.
Его брови изумленно поползли вверх.
– Похоже, дерьмо, которое ты тут таскал, наполнило твои мозги. Ты что, не видишь, что перед тобой белый человек? Ты небось принимаешь меня за дурака или индейца? Как это он мог отравиться сам?
