Рафаэль Сабатини - Маркиз де Карабас

Во взгляде, который бросила на него мадемуазель де Шеньер, господин де Морле заметил удивление, смешанное с раздражением.

— А если и так? Ах, не трудитесь отвечать! Я признаю, что все было именно так, как вы сказали.

— Вот видите, постепенно я узнаю своих кузенов. Не сомневаюсь, что все это говорилось с усмешкой.

— Поскольку вы настолько хорошо осведомлены, то, без сомнения, догадаетесь, что значит их усмешка.

— Нетрудно предположить.

— Особенно человеку с вашей подозрительностью, который везде видит усмешки и прочие проявления коварства.

— Тогда как вы постараетесь убедить меня, будто Сен-Жиль весьма сожалеет, что я подвергаю свою жизнь опасности.

— Почему бы вам не предположить, что так оно и есть? Это так же просто, как предположить обратное.

— Но только не в человеке, который несколько дней назад на этом самом месте уговаривал меня отправиться во Францию, поскольку теперь мне там ничто не угрожает.

Насмешливость мадемуазель де Шеньер как рукой сняло. Она решительно приблизилась к Кантэну и дотронулась до его руки.

— Сен-Жиль уговаривал вас?

Кантэн улыбнулся.

— Ваше удивление доказывает, сколь мало вы догадываетесь, в каких целях ваши кузены хотят использовать меня.

— О, я понимаю, что вы имеете в виду. Но это невозможно, отвратительно! Нельзя подозревать их в таких намерениях. В конце концов, я знаю их, а вы нет. Я знаю, Сен-Жиль не способен на подобную низость. Если, как вы говорите, он приходил уговаривать вас, то лишь потому, что верил тому, чему верят все. Он тогда не знал, что настроения во Франции почти не изменились.

— В таком случае почему он не пришел снова и не предупредил меня?

Мадемуазель де Шеньер на мгновение задумалась.

— Прием, оказанный ему вами в последний раз, располагал к этому? — спросила она. — Или вы проявили свою оскорбительную подозрительность?

— Ей-богу, это не исключено, — признал Кантэн, несколько поколебленный в своей уверенности.

— Как я догадываюсь, вы не дали согласия. Сен-Жиль сказал Констану: «Если этот глупец поедет…» Надеюсь, вы начинаете понимать, что своей подозрительностью сами напрашиваетесь на усмешки. Но оставим это. Я вас предупредила. Вы прислушаетесь к моим словам?

Вопрос был задан почти умоляющим тоном. Кантэн вздрогнул.

— Я сохраню их в душе как величайшее сокровище. Но ваше предупреждение пришло слишком поздно. Я уже все решил. Экипаж у дверей. Я должен следовать своей судьбе.

— Мне не к лицу быть навязчивой, — серьезно проговорила мадемуазель де Шеньер. — Скажу одно: если вы уедете, я больше никогда вас не увижу.

Кантэн вплотную подошел к ней. Он наклонил голову и, приглушив голос до шепота, сказал:

— Вам это небезразлично, Жермена?

Она отпрянула, словно в испуге, но, мгновенно совладав с собой, проговорила с поразительным достоинством:

— Когда какой-нибудь член моей семьи подвергается опасности, мне это, естественно, небезразлично.

— И все? — с заметным разочарованием спросил Кантэн, но, тоже совладав с собой, продолжил: — Конечно, конечно… Но позвольте разубедить вас. Я хорошо вооружен на случай опасности, о которой вы говорите. Я отправляюсь во Францию с охранным свидетельством, выданным Комитетом общественной безопасности.

— Как вам удалось получить его?

Вместо облегчения в голосе мадемуазель де Шеньер послышалось легкое удивление.

Кантэн рассмеялся.

— Среди моих добрых друзей есть люди разной политической окраски.

— Понимаю. И вы обратились за поддержкой и защитой к своим друзьям-республиканцам. — Она снова приняла насмешливый тон. — В таком случае, я, конечно же, впустую потратила свое и ваше время. Прошу извинения за назойливость. Прощайте, господин кузен, и доброго вам пути.

Она сделала нарочито низкий реверанс и, взмахнув юбками, подошла к двери. Кантэн бросился за ней.

— В чем дело, Жермена? Чем я оскорбил вас на сей раз?

— Оскорбили? Как вам могло прийти это в голову? Вы вольны выбирать себе друзей, сударь. Уверена, что они не обманут ваших надежд.

Кантэн понял, что больно задел ее, воспитанную в роялистских убеждениях, отличавшихся такой непримиримостью, что даже конституционному монархисту человек, разделявший их, мог подать руку лишь в минуту крайней необходимости. Пользоваться благосклонностью республиканцев было для этих «чистых» величайшим оскорблением.

— Вы слишком строго меня судите, — пожаловался Кантэн.

— Вас, сударь? Я? — Мадемуазель де Шеньер вскинула брови. — У меня нет ни права, ни желания судить вас. Еще раз прощайте.

То был приказ более не задерживать ее. Несколько расстроенный Кантэн покорился, и хотя душа его болела, пока он провожал свою гостью вниз по лестнице и помогал ей сесть в экипаж, губы его изображали холодную официальную улыбку — под стать той, что застыла на устах мадемуазель де Шеньер.

Глава VIII

ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ ПРАВ

Переезд через узкий пролив между Англией и Францией во все времена казался путешествием из одного мира в другой — так различались природа, нравы, язык, обычаи, одежда, архитектура, пища и прочие стороны жизни страны прибытия и страны отбытия. Но в 1794 году — или во II году Единой и Неделимой Республики — следы бурного политического водоворота, пронесшегося над Францией, еще более усугубляли это различие.

На обычном пакетботе[65] Кантэн переправился из Саутгемптона на остров Джерси[66], откуда французское рыболовное судно доставило его в Сен-Мало[67], переименованные в Пер-Мало, поскольку небесную иерархию новый календарь Свободы изгнал из употребления столь же сурово, как и земную.

Когда Пер-Мало остался позади, вокруг открылась картина запустения и нищеты. По обеим сторонам большой Реннской дороги, по которой катила почтовая карета, перед глазами Кантэна проплывали запущенные парки, заросшие сорняками сады, брошенные замки — унылые свидетели того, как цвела эта земля под властью блистательного класса, о своей принадлежности к которому он недавно узнал. Еще более грустное впечатление производили мелькавшие то здесь, то там почерневшие руины некогда величественных особняков. По странной иронии судьбы Бретань, ныне считавшаяся одним из последних оплотов верности трону и алтарю, была одной из первых провинций Франции, которые особенно яростно восстали против старого порядка. Именно здесь, где пропасть между дворянами и простолюдинами была особенно глубокой и феодальное право особенно жестоко угнетало народ, блеснули первые вспышки революционной грозы. И здесь же дали суровый отпор, когда новый порядок попытался лишить бретонцев свободы вероисповедания, изгнал местных священников, заменил их чуждыми простым христианам отступниками-конституционалистами и объявил принудительный набор рекрутов.