Эрнест Капандю - Рыцарь Курятника
Две служанки находились в конце комнаты и, по-видимому, ждали указаний.
Остановившись на пороге, пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на кровати, и лицо покрылось мертвенной бледностью. Как ни тихо отворилась дверь, это заставило девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
— Брат! — сказала она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — А вот и вы, наконец!
Молодой человек обернулся и сделал шаг вперед. Пришедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кино, потом приблизился к кровати, остановился, горестно сложив руки, глубоко вздохнул и спросил:
— Неужели это правда?
— Да, Жильбер, это правда! — сказал молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня!
— Чьих это рук дело? — продолжал Жильбер, глаза которого вдруг сверкнули, а лицо приняло жесткое выражение. — Кто мог ранить Сабину?
— Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.
Пришедший внимательно всматривался в Сабину. Сестра его бросилась к нему на шею.
— Брат, — произнесла она, — какое несчастье!
— Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться!
Осторожно освободившись из объятий девушки, он взял за руку юношу и отвел его к окну.
— Ролан, — сказал он, — не подозреваешь ли ты кого-нибудь?
— Нет, никого!
— Говори без опасений, не колеблясь. Ты должен сказать все. Мне надо все знать… Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какие испытываю я горе, беспокойство и жажду мести.
Ролан пожал руку Жильберу.
— О! Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.
— Ответь мне откровенно, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую к ней испытываю я.
Жильбер пристально смотрел на Ролана.
— Нет, — отвечал он без малейшего промедления.
— Ты в этом уверен?
— Так же, как в том, что Нисетта не любит никого другого, кроме меня.
Жильбер покачал головой.
— Как объяснить это преступление? — прошептал он.
На улице послышался стук кареты, в толпе началось движение.
— Перед домом остановилась карета! — сказала одна из служанок.
— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.
— Нет, — возразила Кино, которая подошла к окну и посмотрела на улицу, — это герцог Ришелье.
— И Фейдо де Морвиль! — прибавил Ролан.
— Начальник полиции! — воскликнул Жильбер.
— И еще двое, — сказала Нисетта.
— Доктор Кене и виконт де Таванн!
— Боже мой! Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта в горестном недоумении.
— Еще карета! Это — мой отец! — вполголоса вскрикнул Ролан.
— Бедный Даже! — сказала Кино, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен!
Прибытие двух карет герцога Ришелье и начальника полиции произвело сильное впечатление на толпу, окружавшую дом. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо, потом, кинув на стул — плащ, который он до сих пор не снимал, стал ждать.
Сабина лежала без движения, не раскрывая глаз. Ступени лестницы трещали под ногами людей, приехавших к придворному парикмахеру.
XII. ЛЕТАРГИЯ
Бледный от волнения мужчина вбежал в комнату.
— Дочь моя!.. — сказал он прерывающимся голосом. — Дитя мое!
— Отец! — сказал Ролан, бросаясь к Даже. — Осторожнее!
— Сабина!..
Шатаясь, Даже подошел к постели. В эту минуту в комнату вошли герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене. Мадемуазель Кино пошла к ним навстречу.
Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку молодой девушки и сжал ее. Глаза его, полные слез, были устремлены на бледное, бесстрастное лицо больной. Глаза Сабины были открыты, но смотрели в никуда. Она лежала совершенно неподвижно, дыхание ее было едва слышно.
— Боже мой! — прошептал Даже взволнованно. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит!.. Сабина! — продолжал он, наклонившись к ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь голос твоего отца? Сабина!.. Сабина!..
Подошедший доктор тихо отстранил Даже.
— Доктор!.. — прошептал придворный парикмахер.
— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
— Однако я…
— Перейдите в другую комнату. Успокойтесь и предоставьте действовать мне.
— Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.
— Пойдемте, батюшка, — сказал Ролан.
— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене.
Нисетта взяла за руку парикмахера.
— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины зависит от доктора, надо его слушаться.
— Ах, Боже мой! — воскликнул Даже, увлекаемый Нисеттой и Роланом. — Что же такое случилось?
Все трое вышли в сопровождении двух служанок, которых доктор выслал из комнаты движением руки.
Кино стояла возле кровати. Жильбер остался возле самого удаленного от кровати окна, полузакрытого опущенной шторой, и не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно рассмотрели молодую девушку.
— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.
Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
— Может она говорить? — спросил Фейдо.
— Нет, — отвечал доктор.
— Слышит ли она, по крайней мере?
— Нет.
— Видит?
— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
— Не столько полученной ране, сколько случившемуся с ней. Я убежден, что эта молодая девушка испытала какое-то сильное потрясение — гнев или страх. Это могло лишить ее жизни. Рана остановила прилив крови к мозгу, но и ослабила больную, вызвав припадок спячки.
— Спячки? — переспросил Ришелье. — Что это значит?
— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание слышно, но все-таки такой степени, что, повторяю, больная абсолютно бесчувственна.
— Это так необычно! — сказал Ришелье.
— Итак, — сказал Фейдо де Морвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?
— Можете.
— И сон ее не может прерваться?
— Нет. Во всяком случае, я ручаюсь, что в ближайшее время это не произойдет: она не раскроет глаза, ничего не произнесет, глаза ее не будут видеть, слова для нее не будут иметь никакого смысла.
