Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Тайная болезнь сработала против меня. Кое-кто из берегового народа слыхал о ней и по невежеству, не зная, куда идти с этой правдой, пустил ее гулять по свету, словно семечко чертополоха. Может быть, проговорилась старуха-колдунья. Правда смешалась с ложью, за которой я пытался укрыться; говорили, что я спустился в недра земные, чтобы похитить священную жрицу, был проклят богиней и провел четыре года, сидя в кресле, к которому приросли мои члены; говорили еще, что ноги мои ослабли и левая хромает потому, что, когда меня оторвали от седалища, часть плоти моей осталась на нем. Судя по всему, они решили, что боги оставили меня, и удача тоже. До гавани можно добраться, даже не зная всех примет.
Я повидал юного Акаманта, оставленного мной на Эвбее у вождя, которому доверял. Там он будет в безопасности. Народ афинский не испытывает к нему ненависти, но считает отчасти критянином, а Менесфей принадлежит к древнему царскому роду. Я не могу винить его в том, что он не помешал Менесфею, начавшему творить свое дело, когда мальчику едва исполнилось пятнадцать. Перемена во мне так испугала его, что все способности его ушли на попытки скрыть потрясение, и было трудно понять его мысли. Но сын, похоже, не может ненавидеть Менесфея; он даже считает его человеком, который сделал все, что мог. Пока он рос, его наследные владения постепенно сжимались, а вместе с ними и честолюбие. О матери его мы не упоминали.
На Эвбее он самый счастливый из юношей: поет, ездит верхом, любит девиц, не придавая им большого значения; старается во всем походить на остальных. Я предвижу день, когда Менесфей поведет афинское войско на какую-нибудь далекую войну и Акамант будет со щитом среди его воинов. Если он заслужит славу среди собратьев, то не станет добиваться большего. И все же он мой сын, и, как я видел своими глазами, бог прикоснулся к нему. Знаю, однажды в час бед Афинам потребуется царь, и бог скажет о моем сыне свое слово.
Сам же я более не могу стоять в колеснице или держать щит. Прежняя крепость так и не вернулась к пальцам левой руки. И теперь я – укрепившийся на Афинской Скале, разбивший возле нее северные орды, некогда очистивший Истм и изменивший обычаи Элевсина; убивший Минотавра Астериона в тронном зале Лабиринта, отодвинувший границы Аттики к побережьям острова Пелопа, – не сяду в доме своих отцов, чтобы выслушивать детские вопросы:
– А каким был прежде Тесей?
Менесфей сеял, пусть сам и жнет. И все же афиняне – мой народ; я пытался предупредить их, прежде чем оставил город. Век от века с севера набегают могучие волны. Одна пришла в мое время; придут и после меня. Я знаю, что будет именно так. Но лицо мое изменилось, и голос тоже; люди решили, что я призываю беду на город, проклинаю его. Так я расставался с Афинами. Может быть, боги и справедливы: но нет более на свете того, кто мог бы доказать это мне.
Парус свой я направлял к Криту. Идоменей из тех, кого я понимаю. Не сомневаясь в своей власти, он проявит благородство, а я никогда не обижал его, мне не в чем устыдиться. Если я захочу окончить свои дни в моем старом дворце на юге, он проявит любезность, предложив мне для виду титул царя, которым я наделил его отца. Буду сидеть на террасе, смотреть, как темнеют на солнце виноградины; человеку выпадает и худшая участь.
Туда я и отплыл с Эвбеи. Но ветер судьбы принес меня к Скиросу.
Остров этот, продуваемый всеми ветрами, напоминает бычью голову. К одному рогу как бы подвешен акрополь на высокой скале – из страха перед пиратами, подобными мне самому. На Скиросе на меня не злились. Остров сей знаменит своими каменистыми полями и полупустыми пифосами для зерна, а я никогда не грабил бедных. Царь Ликомед приветствовал меня так, словно бы встреча наша происходила лет десять назад. За вином он поведал мне, что и сам нередко ищет приключений на море, когда урожай оказывается скудным. Я слыхал об этом, хотя дороги наши не перекрещивались. Ликомед из берегового народа, и в тени, прикрывшей глаза, его намерений не прочтешь. О нем говорят, что он воспитан в святилище Наксоса и рожден жрицей от бога.
Об этом мы не говорили. Просто обменивались старыми морскими новостями. Он сказал мне, что, подобно Пирифою, провел свои мальчишеские годы в холмах кентавров. Старый Ведун, по его словам, все еще обитал в пещере высоко на Пелионе; народ кентавров уменьшился в числе, но школа по-прежнему существует. Один из прежних мальчиков, наследник царя Флии, как раз гостил на Скиросе. Его мать-жрица провидела для сына знаки ранней смерти и укрыла его на острове, потому что ищущий славы царевич стремился навстречу своей судьбе.
Мы сидели возле окна, и Ликомед указал мне на царевича, который поднимался по длинной каменной лестнице. Наконец он явился из вечерней тени под последний поцелуй заходящего солнца – пружинистый и резкий, как полдень, в обнимку с темноволосым другом. Бог, наделивший его этой пламенной гордостью, не должен был выжигать поверх ее печать любви. Труды матери будут напрасными: участь его определена. Меня он не видел, но глаза юноши открыли мне многое.
Стоявший возле моего плеча царь Ликомед сказал:
– Он где-то бродил, когда пришел твой корабль. Когда он узнает твое имя, то назовет этот день самым великим в своей жизни. Когда я пытаюсь удержать его от какого-нибудь опасного предприятия, он всегда твердит мне: «А Тесей так не поступил бы». Ты для него мера человека.
Поманив к себе слугу, царь сказал:
– Передай царевичу Ахиллесу, чтобы он умылся, оделся во все самое лучшее и поднялся сюда.
Я сослался на долгий день и тяжелую дорогу и предложил повстречаться с юношей завтра. Кликнув назад слугу, царь проводил меня до покоев, ничего не сказав о моем решении. Комната моя располагалась возле гребня утеса – дворец врыт в него, как ласточкина нора.
Свет утопавшего солнца ложился на остров и на огромные морские просторы за ним.
– В ясную погоду отсюда видна Эвбея, – сказал Ликомед. – Да, вон тот огонек зажгли тамошние дозорные. Но ты привык к орлиным высотам, по-моему, твоя Скала, царь, еще выше?
– Нет, – отвечал я. – Твой утес стоит на холме, а мой на равнине. Вместе у тебя получается выше. Но если взять только скалы, чистый обрыв, тогда разница невелика.
– Если мой дом чем-то напоминает тебе собственное жилище, воспользуйся им, и я буду доволен, – проговорил Ликомед.
Усталый, я лег и отослал слуг. Засыпая, я думал об ослепителном легконогом мальчике, ждущем завтрашнего дня. Неплохо бы избавить его от подобной встречи, пусть сохранит в памяти собственного Тесея, который подобием бога вещает его душе. Зачем заменять совершенство хромым стариком с перекошенным ртом? Я могу сказать юноше, кто он, но это ничего не переменит. Мужу, рожденному женщиной, не избежать судьбы. Зачем же тогда смущать его недолгое утро горестями старости? Ему не дожить до них.
