Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
В опочивальне была еще одна небольшая лампа. Дорегене отдала ее Сорхатани, которая поместила лампу так, чтобы свет доходил до Субудая. При этом по комнате заскользили и заплясали тени, по сравнению с которыми люди казались карликами.
Все делали свое дело с угрюмой сосредоточенностью. Субудай с Гураном понимали, что, когда внешнюю дверь выбьют, на отступление у них останутся считаные секунды. Придвинутая кушетка составит для штурмующих лишь мелкое неудобство. За спиной молча, в лихорадочной поспешности сооружали заграждение Сорхатани и Толуй, взвинченные от страха и недосыпа. Мальчики подносили куски деревянной облицовки, разную утварь, подтянули даже тяжеленный пьедестал, оставивший на полу длинную царапину. Но это не остановит штурмующих. Это понимал даже юный Хубилай – во всяком случае, видел по понурым лицам родителей. Когда у двери выросло это жалкое нагромождение предметов, Толуй и его семья вместе с Угэдэем и Дорегене встали за него и, отдуваясь, принялись ждать.
Сорхатани одной рукой придерживала за плечо Хубилая, а в другой – сжимала длинный нож Субудая. Хоть бы еще немного света. Ведь это ужасно – погибнуть во мраке, упасть среди сражающихся окровавленных тел. А потерять Хубилая и Мунке? Об этом и помыслить невозможно. Все равно что стоять на краю утеса, перед тем как сделать шаг вперед и прыгнуть вниз. Женщина слышала размеренное глубокое дыхание мужа и попробовала так же вдыхать через нос. А что, действительно немножко легче.
Наружная дверь в темноте внезапно треснула по всей длине, и штурмующие снаружи, крякнув, завыли в предвкушении.
Все это время Субудай с Гураном не забывали о лучнике по ту сторону двери. Они каждый раз определяли, когда молотобойцы загораживают укрытого стрелка, и тогда впотьмах наносили удары по туловищам, конечностям и лицам. Снаружи напирали, зная, что конец близок. Уже не один противник, вскрикнув, упал, пораженный клинком, острым как жало, и втягивающимся назад прежде, чем лучник успевал сквозь своих разглядеть цель. Вот и сейчас невдалеке кто-то выл, расставаясь с жизнью. Гуран тяжко отдувался. Перед сражающимся рядом военачальником он испытывал благоговение. На лице Субудая не дрогнул ни один мускул, словно темник находился на учениях.
Все же дверь им не удержать. Оба напряглись, когда разлетелась в щепу нижняя панель. Оставалась лишь половина двери, шаткая и треснутая. А снизу уже подлезали под засов и поперечину враги, за что и получили уколы клинков в обнаженные шеи. Обоих защитников обдало кровью. Тем временем лучник переместился и пустил стрелу, зацепившую Гурана сбоку.
Он понял, что сломаны ребра. Каждый вдох доставлял мучение, легкие словно шоркали об осколки стекла. Но у телохранителя даже не было возможности осмотреть рану и проверить, спасли ли его доспехи. В дверь между тем лупили ногами все больше людей, отчего расшатывались штыри в стенах. Когда они наконец не выдержат, поток штурмующих поглотит обоих.
Гуран, задыхаясь и хватая ртом неутоляющий воздух, продолжал наносить удары, целясь в оголенные шеи и руки. Вот чужие клинки ткнули уже его, удары посыпались по плечам и ногам. Во рту чувствовался привкус железа, руки при замахах становились все слабее, а от каждого вдоха горело в груди, горле и ноздрях.
Затем Гуран упал, поскользнувшись, кажется, на чьей-то крови. У него на глазах отлетела железная поперечина. В комнате сделалось как будто светлее, рассеялась темнота. Неужто рассвет? Гляди-ка, дотянули. Гуран тихо охнул, когда ему, переламывая кости, наступили на вытянутую руку. Впрочем, мучился он недолго. Он умер до того, как Субудай обернулся к воющим и вопящим врагам, врывавшимся сейчас в комнату, охваченным жаждой довершить начатое.
Тупиковый расклад у ворот стал для Чагатая победным. Он упивался испуганно-растерянным выражением лиц своих дядьев, в то время как Джелме успел привести на подмогу свой тумен. Ему противостоял тумен Толуя, воины которого буквально рвались с привязи, осознавая, что их повелитель с семьей заперт в городе и его, быть может, уже нет в живых.
Один за другим под стены города приводили своих людей все монгольские военачальники, так что к исходу ночи воинство растянулось, насколько хватало глаз. Более сотни тысяч воинов стояли, готовые сражаться, хотя боевого пыла в их сердцах не было, а их командиры сидели в седлах, холодно глядя друг на друга.
Сын Джучи Бату выступил на стороне Хачиуна и Хасара. Ему едва исполнилось семнадцать, но его тысяча преданно шла за ним следом, а сам он ехал с высоко поднятой головой. Несмотря на молодость и незавидную участь своего отца, он был потомком Чингисхана. Угэдэй понимал это и возвысил юношу, чего никогда не стал бы делать Чингис. И Бату решился выступить против одного из самых могущественных предводителей своего народа. Хачиун даже послал гонца, чтобы поблагодарить юного родственника за дружественный жест.
В отсутствие Субудая ум Хачиуна работал быстрее, чем можно было предположить по его спокойному лицу. Хачиун считал, что Джелме по-прежнему хранит верность Угэдэю, хотя его и назвал союзником Чагатай. Шестая часть армии, готовая обратиться против него в самый решительный момент, – это, конечно, не мелочь. И тем не менее силы почти равны. Хачиун представил сходящиеся в сражении армии, из которых в итоге останутся лишь сотни, а из них – десятки, а там и вообще один или два вконец изможденных воина. А как же великая мечта, которую дал им всем Чингисхан? Он бы никогда не одобрил столь никчемной траты жизней и сил – во всяком случае, среди своего народа.
На востоке посветлело, землю окутали серые сумерки, предвещающие восход солнца. Свет разлился над войском, собравшимся у стен Каракорума, лица военачальников и их воинов уже можно было различить без
